Мозес

– Слушай, а может, ты хочешь, чтобы я тебе тоже дал автограф?

– На заднице, если можно. Сейчас только штаны спущу, – сказал грубый Шломо, игнорируя вежливые улыбки полицейских. – Проводи-ка его, – кивнул он улыбающемуся охраннику. Тот нырнул в номер и сразу же вернулся, на ходу натягивая пиджак.

– Я, собственно, мог бы и один, – сказал Давид. – До смотровой и обратно.

– Сейчас, – отрезал Перченый, с ненавистью глядя на Давида. – Чтобы завтра мне яйца из-за тебя оторвали? Топайте, топайте… И чтобы из отеля ни на шаг!

– Слушаюсь, сэр, – и Давид отдал честь.

Зеркальный лифт бесшумно взмыл на последний этаж.

Обогнув по боковой галерее лежащий ярусом ниже и утопавший в зелени ресторан, они поднялись по железным ступеням небольшой лестницы и очутились под стеклянным небом смотровой площадки.

Бармен за стойкой подозрительно посмотрел в их сторону и вновь уткнулся в книгу.

Возможно, они, и в самом деле, выглядели несколько странно: один – в домашних тапочках и спортивной куртке, другой – в приличном костюме, не слишком скрывающим спрятанный под пиджаком ствол.

Прежде чем сесть, охранник привычно осмотрелся. Впрочем, никаких причин для беспокойства, похоже, не было. Смотровая была почти пуста, – если не считать, конечно, двух полицейских, которые играли в нарды, да небольшую мужскую компанию, устроившуюся в центре. Они пили кофе и негромко беседовали. Единственно, что бросалось в глаза – одинаковые серые костюмы, в которые они были одеты. («Похоже – местные» – сказал охранник. «Похоже», – сказал Давид. До его слуха донеслась приглушенная арабская речь.)

Заказав два стакана сока («Бренди был бы лучше», – сказал охранник. – «Кто бы спорил», – согласился Давид), он подошел к окружавшему площадку металлическому ограждению. Сразу за ним начиналась высокая стеклянная стена, в которой сейчас отражалось сумрачное пространство смотровой: белые пластмассовые стулья и столики, мерцание телевизора, ярко освещенная стойка бара и сам он, облокотившийся на ограждение и пытающийся разглядеть за мешающим отражением лежащий перед ним ночной город. Впрочем, если отойти туда, где на стекло падала тень, можно было увидеть погруженный в электрическое сияние центр и разбегающиеся в разные стороны, пересекающиеся и описывающие круги цепочки и нити огней – словно опутавшая город светящаяся паутина. Далеко-далеко, над залитой серо-голубым светом маленькой раковиной стадиона, угадывались трепещущие в свете прожекторов разноцветные лоскутки флагов. Подсвеченная всеми мыслимыми подсветками центральная городская мечеть парила над ночным городом и отражалась в асфальтовом изгибе реки.

Медленно двигаясь вдоль ограждения, Давид неожиданно обнаружил в стекле небольшую форточку, назначение которой было ему не совсем понятно. Возможно, она имела отношение к вентиляции. Приподнявшись на цыпочки и перегнувшись через металлический парапет, можно было высунуть в это отверстие голову, – что он незамедлительно и сделал (предварительно поставив стакан с соком на пол), чтобы увидеть уносящуюся вниз стену отеля и стену соседнего здания, которые почти сходились внизу, в умопомрачительной глубине, оставляя между собой только залитую светом узкую полоску улицы.

Он почувствовал вдруг сильное желание плюнуть в эту каменную пропасть, которая разверзлась вдруг под его ногами. (Словно в детстве, когда он бегал с друзьями по стенам Старого города, а внизу шумела ничего не подозревавшая, галдящая толпа туристов.)

Говорят, что десятицентовая монетка, брошенная с тридцатого этажа, способна пробить стальную каску. Плевок для этой цели явно не годился. Пожалуй, самое большое, на что он был способен, это разбудить какого-нибудь спящего обитателя отеля, ударившись в окно его номера. Не исключено, что он мог бы даже – слегка изменив траекторию – залететь в открытую форточку и, если повезет, плюхнуться, что есть силы, в чашку с кофе или в стакан, на дне которого отдыхает утомившаяся за день вставная челюсть. (Каждый, кто хоть раз плевал с высоты знает, как капризна и непредсказуема бывает порой траектория летящего плевка). Возможно, подумал Давид, что этот номер, куда его угораздило залететь, занимал бы какой-нибудь известный человек, например, писатель Дитрих фон Рух, который стучал бы себе на своем компьютере, ничего не подозревая, как вдруг, в этот самый момент, когда он поднимал руку, намереваясь нажать клавишу и поставить точку в конце фразы «она прижалась к нему всем своим горячим телом, чувствуя, как его пальцы запутались в ее волосах» – шмяк! Именно в это самое мгновение!

Ради этого, наверное, стоило бы попытаться, хотя шансов на успех было не так уж и много.

Бармен за стойкой, кажется, уже подозрительно поглядывал в его сторону.

Допив сок, он вновь сунул голову в отверстие.