Мозг серийного убийцы. Реальные истории судебного психиатра

Читатель, который отправился со мной в это путешествие, несомненно, уже уловил главный парадокс тех преступлений, которые принято называть сексуальными, в то время как они не имеют прямого отношения к сексуальности. Она не является движущей силой этих злодеяний. Это лишь вектор. Вот почему я предложил термин «преступление на почве секса», а не «сексуальное преступление». Приведу пример по аналогии с юридической терминологией: если кто-то использует пепельницу для убийства, она по своему назначению становится орудием. Изначально заложенная разрушительность подчиняет сексуальность, чтобы сделать ее своим инструментом. Убивает не сексуальность, а ненависть, которая использует ее как средство.

Я хотел бы завершить этот теоретический экскурс кратким описанием того переломного момента, когда первичный нарциссизм впервые сталкивается с кем-то еще. В книге «Влечения и их судьба», написанной в 1915 году, Фрейд отмечает, что младенец не интересуется внешним миром. Он зациклен на самом себе, удовлетворен собой. В этот период мы не можем говорить ни о любви, ни о ненависти. По большому счету перед нами безразличие. Внешний мир, кто-то другой, ненависть – все это поначалу неразличимо для ребенка. Именно появление кого-то другого способно породить ненависть. «Я» самоутверждается в ненависти, а безразличие для Фрейда выступает особой ее формой.

Для серийных убийц характерно отсутствие осознанной ненависти по отношению к жертве. Все происходит так, словно они проживают в обратном порядке появление кого-то другого на мировой арене, как точно выразился психоаналитик Поль Дени[43]. Весь мир начинает сводиться к этому другому, и удалить его – значит вернуть себе наслаждение тем временем, когда сам субъект был целым миром. Эти серийные убийцы сеяли смерть, не осознавая ненависти, оставаясь безразличными к объекту, который был для них ничем. Так они снова обретали ощущение грандиозного всемогущества. На суде над Патрисом Алегре я использовал кинематографический образ в качестве иллюстрации того, что испытывает преступник и о чем умалчивает большинство из них. Жером был единственным, кто выразил это с предельной точностью: прямо Чарли Чаплин, который жонглирует глобусом[44]. Он один существует в целом мире, утопая в бесконечном блаженстве. Он и есть весь мир. Он парит в воздухе. За пределами этого слияния с его первичным нарциссизмом он больше ничего не видит.

4. Джекил и Хайд

Случается, литература своевременно приходит на помощь клинической практике. Повесть Роберта Льюиса Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», опубликованная в 1886 году, за два года до дела Джека Потрошителя, – прекрасная иллюстрация расщепления. По крайней мере, это чтение мне по вкусу, ведь оно опирается на криминологический опыт. То, что обычно приходит нам на ум, как только речь заходит о серийных убийцах, – это образы, которые отсылают к «раздвоению личности» или к двуличности. Со временем центральная тема повести превратилась в универсальный миф. Рассказчик, лондонский нотариус Аттерсон, узнает от своего кузена Ричарда Энфилда о происшествии, потрясшем его до глубины души. Какой-то странный человек наступил на упавшую девочку и, не оборачиваясь, продолжил свой путь, несмотря на крики ребенка. Пойманный Энфилдом обидчик, некий мистер Хайд, спешно направляется в дом доктора Джекила, друга Аттерсона. Оттуда он выходит с подписанным чеком, который должен послужить компенсацией семье пострадавшей. При встрече, отвечая на вопрос Аттерсона, Джекил уверяет, что Хайд – молодой человек, к которому он испытывает «привязанность», – не опасен.

Однако вскоре Хайд жестоко убивает члена британского парламента. Аттерсон участвует в расследовании и начинает подозревать, что Джекил покрывает Хайда. Далее следует трагическая смерть Лэньона, друга Аттерсона: судя по всему, в этом замешан Джекил, поведение которого становится все более загадочным.