Можайский — 1: начало

Поручик в изумлении уставился на Сушкина: нарядного, румяного, разбитного и какого-то делано-суетливого. Первое, что тут же, при взгляде на репортера — а это был действительно он, и городовой его тоже моментально узнал, — приходило на ум — это тщательно маскируемое смущение или понимание того, что и сам вытворяешь что-то негожее.

— Иван, голубчик, сделайте милость, — Сушкин совершенно открыто, на глазах у всех, включая и покорно ожидавшего извозчика, вручил городовому несколько рублевых бумажек, — как сменитесь с дежурства, занесите Маргарите Львовне, должен я ей, обещался, да вот со временем никак не выходит: что ни день, то кручусь, верчусь, как белка в колесе плашки перебираю!

— Конечно, ваше благородие, отчего не занести? Занесу, не сомневайтесь!

Малышев, сунув банкноты в карман, отошел в сторону. Никакой Маргариты Львовны, которой бы Сушкин должен был денег, он, разумеется, и знать не знал, а потому справедливо решил, что репортер просто дал ему взятку, и что взятка эта — за возможность остаться с поручиком наедине.

— Ну же, Николай Вячеславович, — Сушкин подтолкнул поручика к пролетке, — садитесь и едем. Эй!

Извозчик, увидев, что нарядно одетый господин и ему протягивает деньги, повеселел.

— В Адресный стол. За быстроту приплачу. Пошел, пошел!

Пролетка, едва полицейский и репортер уселись, рванула вперед, затем — Малышев в этот момент демонстративно отвернулся, делая вид, что это как-то ускользнуло от его внимания — лихо, под брань других кучеров, развернулась через проспект и помчалась по линии в сторону Большого, а там — под смолкнувший, едва стоявший на углу городовой разглядел в пассажирах Николая Вячеславовича, свист, — с таким же немыслимым нахальством перелетела и через него и понеслась к Николаевскому мосту.

16

Вцепившись рукой — чтобы не падать все время в объятия Сушкина — в дугу поднятого кожаного верха, поручик неоднократно пытался заговорить, но всякий раз был перебиваем репортером, также, но с другой стороны, крепко державшимся за борт обезумевшей пролетки.

— Ну, не сердитесь, не сердитесь, Николай Вячеславович! Что — Можайский? Знаю я вашего князя, не первый день знаю. Не станет он головомойством заниматься. Да и к чему бы ему это? Ведь с делом-то на пару мы куда как более споро управимся!

— Но как…

— В окно, Николай Вячеславович, в окошко! Только вы вышли, я к нему: грустный, задумчивый, полный обиды…

Поручик, под очередной толчок колеса, бросил взгляд на довольное лицо Сушкина и фыркнул.

— Гляжу, а вы нерешительно так встали у парадной и тоже голову повесили. Ну, думаю, и вас идеи осенять пустились, да как пустились! Шагнете и остановитесь. Шагнете и тут же обратно! Без идеи такое невозможно: борьба сомнений, знаете ли!

Поручик буквально вытаращился на репортера:

— Борьба… что?!

— Сомнений. — Сушкин важно покивал головой. — А как же? Идея — вот она. Но тут же и сомнение! Разве не так?

Свободной рукой репортер хлопнул поручика по колену и опять — и не менее важно — кивнул головой.

— Ведь что, допустим, поручил вам Можайский? Ну?

— Юрий Михайлович сказал…

— Архив, мой дорогой, — перебил поручика Сушкин, — архив! Но какой же архив, если с адресами путаница и вообще не все еще понятно? С чем, позвольте спросить, в архив-то ехать? Идея?

— Ну…

— Идея: Адресный стол!

— Однако…

— Вот то-то и оно: однако, сомнение — наказан архив!

От этой несусветной болтовни голова поручика начала идти кругом. Он хотел было как-то оборвать Сушкина, но тот не унимался.

— И потом, — Сушкин опять похлопал поручика по колену затянутой в узкую перчатку рукой, — признайтесь, Николай Вячеславович, ну же, признайтесь: вас ведь тоже осенила мысль о неслучайном характере пожертвований?

— Ну…

— Вот! — Сушкин отнял правую руку от борта пролетки и, торжествующе тыча указательным пальцем куда-то вверх, едва не свалился на поручика при очередном толчке. Это вынудило его снова судорожно вцепиться в опору, но пыл ничуть не остудило. — Вот! И вновь — идея! Видите?

— Однако…

— Да! Однако, и сомнение: ведь это же черт знает что получается! Черт знает что…

Выражение лица Сушкина вдруг — совершенно внезапно и мгновенно — переменилось, из восторженного став строгим. И также совершенно неожиданно на поручика посмотрели глаза — не просто серьезные, а вдумчиво-печальные, и это настолько резко контрастировало с устроенным репортером балаганом, что Любимов по-настоящему растерялся. Он смотрел репортеру в глаза и не мог оторваться, ощущая, как сначала по спине побежали мурашки, а потом и вся уже кожа пошла гусиными цыпками.

Сушкин отвел взгляд и уже не весело, как давеча, а мрачно повторил:

— Черт знает что.

Поручик сглотнул.