Можайский — 3: Саевич и другие

— Да как же это? — удивился я. — Не дух же бестелесный продавал бумаги!

— В том-то и дело, что не дух!

— Но тогда вы должны были его поймать!

— А мы и поймали.

— Так в чем же дело?

— В том, — Чулицкий даже побагровел от вновь, едва он вспомнил тогдашние обстоятельства, нахлынувшего на него негодования, — что как поймали, так и отпустили!

— Ничего не понимаю…

— Не по зубам оказалась птичка. Не увязла коготком!

Я онемел в изумлении. Вероятно, изумление это настолько явно читалось на моем лице и было при этом настолько комичным, что Чулицкий, от негодования перейдя к злорадному веселью, рассмеялся:

— Вы что-нибудь слышали о графе фон Бескове?

Я вздрогнул. Чулицкий это подметил:

— Ага! Значит, слышали?

— Разумеется. — Мой ответ прозвучал до невежливости сухо, но тому была очевидная причина: самое настоящее потрясение! Если я и ожидал услышать какое-нибудь громкое имя, то уж точно не это.

Строго говоря, это имя, а точнее — титул, громким назвать было нельзя. Скорее уж ровно наоборот: такой же фальшивый, как и те бумаги, о которых шла речь, он и создан был для того, чтобы служить маскировкой для другого — действительно громкого — имени. Немногим — пожалуй, только самым пронырливым репортерам вроде меня, да полиции — было известно, кто именно скрывался за титулом графа фон Бескова. Конечно, знали об этом и члены его семьи, равно как и наиболее приближенные особы, но ими всеми круг посвященных и ограничивался. В печати изредка можно было встретить заметки о приключившихся с этим графом происшествиях, но ни одному обывателю, ни одному человеку из иных кругов и в голову не могло прийти, что, скажем, в кабацкой драке «отличился»… впрочем, я вынужден замолчать[113].

— Удивлены?

— Вы же не хотите сказать… — начал было я мямлить, но Чулицкий меня перебил:

— Нет, конечно: подозревать этого человека в шпионаже нельзя. То есть, конечно, можно, — тут же поправился Михаил Фролович, — но незачем: нам достоверно известно, что этот… гм… маниакальный буян и пройдоха все свои выходки ограничивает уровнем площадей и балаганов. В политику он не вмешивается. Даже наоборот: бежит от нее, как черт от ладана. Было дело, когда ему предложили возглавить…

Михаил Фролович замолчал, не зная: вправе он или нет говорить об этом. Я махнул рукой:

— Знаю. Он отказался.

— Да.

— А не может ли всё это быть таким же прикрытием для истинной деятельности, каким «фон Бесков» является прикрытием для имени? Вдруг он все-таки… — я в известном смущении запнулся. — Ну… вы понимаете…

Можайский:

— Нет, не может.

Я снова вздрогнул:

— Почему?

— Я хорошо его знаю и готов поручиться.

Прозвучало это весьма двусмысленно, даже неприлично, что тут же отметил и Чулицкий:

— Ты в своем уме? Как можешь ты ручаться за…?

Можайский усмехнулся:

— За графа фон Бескова? А что в этом такого?

Чулицкий только ресницами захлопал! Впрочем, я тоже.

— Господа! — Можайский заговорил серьезно. — Этого человека я знаю практически с детства. Можете мне поверить: он — чудак, но не шпион. Все, что ранее сказал Михаил Фролович, чистая правда: выходки Бескова ограничиваются балаганом. Когда мне стало известно — как и Михаилу Фроловичу, — кто именно продает бумаги, я сразу, без всяких церемоний, отправился к нему в дом. Длинной беседа не получилась — Бесков дал слово молчать, — но и того, что он рассказал, оказалось достаточно, чтобы понять: с этого боку следствие тоже ни к чему не приведет.

— Ты — вот так запросто — с ним побеседовал? — Чулицкий явно не верил своим ушам.

— Именно.

— А мне пришлось действовать через…

— Я знаю.

— Что он тебе сказал?

— Узнав, какие подозрения могут быть выдвинуты на его счет, он стал необычно серьезен и клятвенно заверил меня: бумаги он в самом буквальном смысле выбил из одного проходимца в чудесном игорном притоне на Лиговском. Человек оказался шулером, но не на того напал: не только не выиграл, но и оказался должен. И вот тогда, когда вдруг выяснилось, что платить ему нечем, Бесков и начистил ему морду так, что бедолага…

— Бедолага? Шулер? — я.

Можайский опять усмехнулся:

— В известном смысле. Нарваться на кулак Бескова — дело нешуточное. Такого поневоле пожалеешь!

— Ладно, допустим. И?

— Вывернул он карманы и вытряхнул из них все, что в них и было. А были в них эти самые бумаги.

— Но он-то пояснил, откуда они взялись?

— Да.

— И?

Можайский снова сделался очень серьезным, то есть — не просто даже привычно мрачным, а мрачным дальше некуда:

— Пояснить-то он пояснил. Даже пальцем указал на того, кто ему эти бумаги дал. Да вот беда: аферист взял с Бескова слово молчать о произошедшем. В обмен на какую-то побасенку, которую в тот момент сам Бесков счел весьма правдоподобной!

Я в волнении провел рукой по лицу:

— Но ведь ты ему разъяснил, что к чему?

— Конечно.

— И он все равно не раскрыл имя?

— Не раскрыл. — Можайский вздохнул. — У Бескова старомодные представления о слове чести. Максимум уступки, на какую он решился, это пообещать мне лично приглядеть за негодяем.

Мы с Чулицким едва не застонали:

— Приглядел!

Можайский пожал плечами:

— По-своему, все-таки приглядел.

— Ты шутишь! Да ведь назови он имя…