Можайский — 3: Саевич и другие

— Да, понимаю, — ответил я, и в самом деле представив себе картину: безрукое тело, обезображенное вдобавок разбитой головой, продавленной грудью, обезвоживанием и последствиями заражения крови.

— Мерзость какая! — Чулицкий.

— Конечно. — Саевич. — Но какой материал!

— Если коротко, барон в вас не ошибся!

Саевич посмотрел на Чулицкого снисходительно, с явно заметной искрой во взгляде. Но что это была за искра — безумия или гения, — понять было нельзя.

— Барон, — продолжил Саевич свой страшный рассказ, — обрадовался. Он едва не вскочил со стула и — клянусь! — даже сделал движение, чтобы схватить меня за руки в благодарном порыве:

«Значит, вы не только согласны, но и не боитесь больше?»

— Боюсь, — без ложного стыда ответил я, — но страх не сможет мне помешать.

«Отлично! Замечательно! — барон ликовал. — Со своей стороны, я вас уверяю: моя знакомая сделает всё возможное, чтобы риск свести к минимуму. Она — опытная сестра. При ее участии мы с вами можем быть спокойны».

— Хорошо. Когда начинаем?

Барон задумался, что-то прикидывая в уме.

«Знаете, — ответил он после размышлений, — лучше, пожалуй, будет так: я завтра же… нет, подождите… — барон посмотрел на часы: время перевалило за полночь. — Уже сегодня поговорю с Нечаевым, а девушку попрошу держать меня в курсе происходящего в больнице. Как только появится подходящее тело, она предупредит меня, а я — вас. Тогда и начнем».

— Последний вопрос…

«Да?»

— Не возникнут ли проблемы с родственниками?

«Покойных-то?»

— Я кивнул. Барон пожал плечами:

«Не беспокойтесь. Работать мы будем с телами отверженных — подонков общества, которые ни в ком, даже в родственниках, если они у них есть, не вызывали симпатий при жизни и уж тем паче не вызовут симпатий после смерти!».

— Решено! Договорились. — Ответил я, и на этом наша беседа о предстоявших трудах завершилась. Можно было и разойтись, но барон пригласил меня остаться. Блюда менялись неспешной чередой. Бутылки вина — тоже. Мы болтали о всякой всячине. Время летело незаметно. Когда, наконец, барон потребовал счет, уже наступило утро. Точнее — утренний час: еще до света, прилично до восхода солнца, но именно тот, когда в особой неподвижности краски застывают на самой грани ночи и дня. Возможно, вы, господа, обращали на это внимание: небо уже не черное и мрак уже не такой непроглядный, синевою с отливом стали наполнены окна верхних этажей, ни холода нет, ни тепла — тело как будто парит в нейтральном эфире[134]…

— Я вас умоляю! — Чулицкий.

Саевич вздрогнул и очнулся. Захватившие его воображение образы рассеялись.

— Да-да… ну, вот, собственно, и всё: с рестораном. Рано утром мы вышли из «Аквариума», нашли коляску барона — Иван Казимирович любезно предложил довезти меня до дома — и — минут через семь-восемь: улицы были совершенно пусты — расстались подле моей конуры. Барон укатил, пообещав снестись со мной, когда придет время, а я завалился спать: хмельной и — не стану скрывать — счастливый.

— Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья[135]… — Брякнул почему-то Инихов, и мы посмотрели на него с удивлением.

Инихов достал очередную сигару и занялся ее раскуриванием.

— Тьфу! — прокомментировал Чулицкий.

— Гадость! — согласился Кирилов.

Саевич пожал плечами:

— Для вас — возможно.

— Дальше-то что было?

— Да: не отвлекайтесь!

Саевич вздохнул — похоже, процитированные Иниховым стихи пришлись ему по сердцу, вполне отразив и то волнение, с каким он воспринял неожиданное предложение Кальберга, и то удовольствие, с каким он ждал его воплощения в жизнь, — но вздох его был коротким, не тягостным, и далее слова полились свободно:

— А дальше, господа, потянулись дни ожидания. Осень как-то сразу ушла, выпал снег, каналы и реки — одни за другими — покрылись льдом. Только Нева еще сопротивлялась холодам: студеная, непроницаемая, пугающая. Но и по ней однажды пошла шуга, и стало ясно: не сегодня — завтра, она тоже замерзнет. Почти все это время я проводил у себя: мастерил разные приспособления, прикидывал и так, и эдак различные возможности, создавал теорию — расчеты движения света и теней, необходимые для выполнения стоявшей передо мной задачи. Стоявшей, разумеется, так, как я себе эту задачу понимал. И вот однажды — еще до полудня — в моем углу объявился барон собственной персоной. Он был изрядно возбужден, его лицо казалось помятым — как будто ночь он провел в попойке, — но запаха не было, а язык если и заплетался слегка, то больше от волнения. Я сразу понял: вот оно! Пришло время первого эксперимента! «Подходящее тело?» — спросил я, снимая пальто с вбитого в стену гвоздя. — «Едем?» Барон закивал головой и, схватив меня за руку, буквально потащил на улицу. Там нас ожидал экипаж: не та коляска, в которой мы ранее ездили и которой барон управлял самостоятельно, а настоящая карета — солидная, дорогая, с гербами на дверцах и важным ливрейным кучером на козлах. Я был так заворожен — не каретой, понятно, а перспективой, — что, не сомневаясь ни в чем, едва ли не прыгнул внутрь, опередив барона, который влез в карету сразу за мной.