Можайский — 4: Чулицкий и другие (СИ)

Полагаю, Некрасов и сам понимал, что испытываемое им облегчение — ненадолго. Он с тревогой посмотрел на руки надзирателя и мысленно сосчитал остававшиеся в них бутылки. Подсчет вселил в него определенную надежду, и он заговорил о деле.

«В тот вечер, когда мне сообщили о произошедшем с братом несчастье, я был и без такого известия на взводе: с самого утра всё как-то не заладилось, шло не так, вываливалось из рук. Когда мне позвонили из полиции и пригласили следующим утром явиться для опознания брата, нервы мои окончательно сдали. Я, каюсь, грешным делом напился… Нет-нет, господин Чулицкий! Не смотрите на меня так: я не был ни пьяницей, ни даже просто выпивохой — ничего подобного. Но — не сдержался. Да и как мне было сдержаться? В неделю… ладно — чуть больше — я потерял двух единственных родственников: дядю, с которым всегда был в наилучших отношениях, и двоюродного брата, пусть и не родного, говоря-то строго, но с измальства своего и потому куда более близкого мне, чем мог бы им быть даже родной!»

— Стоп! — оборвал я Некрасова. — Что значит — не родного?

«То и значит, — ответил Некрасов. — Неродной он мне по крови. Он — сын дядиной жены. От ее первого брака».

— Ах, вот оно что!

«Да, именно так».

— Ну что же: вот и еще одно объяснение произошедшему… продолжайте!

Во взгляде Некрасова появился вопрос, но я этот вопрос проигнорировал:

— Продолжайте, продолжайте: все пояснения — потом!

Он продолжил:

«В общем, напился я, причем изрядно. Крепко. Домой меня доставили… нет: приволокли — воспоминания об этом у меня отрывочные, но помню, что кто-то волок меня под руки. Позже выяснилось, что это были официант из ресторана и взятый им извозчик. Влетело мне все это в копеечку, но сожаления ко мне так и не пришли: нечто совершенно другое завладело моим разумом!»

— Еще одно уточнение, — я вновь перебил Некрасова. — Где вы жили тогда?

«Здесь же, конечно. Где же еще?»

— Так, стало быть, эту квартиру вы занимаете давно?

«Сколько себя помню».

— То есть? Вы здесь родились?

«Родиться-то, конечно, — Некрасов улыбнулся, — я родился не здесь: в деревне. Но большую часть жизни провел — и проведу, очевидно — именно в этой квартире».

— Родительская?

«Дом принадлежит моей бабушке».

— Вот как! — я обвел взглядом ужас до какой степени загаженное помещение: этот вопрос — почему домовладелец был так снисходителен к своему квартиросъемщику — тоже прояснился. — А где она сейчас?

«В деревне. Она давно уже не выезжает и в город практически не наведывается».

— Так это вы о ее деревне говорили?

«Ну, да…»

— Понятно. А что же ваши родители?

«Умерли, когда мне было двенадцать лет».

— Как именно умерли?

«Ничего особенного, если, конечно, так можно сказать о смерти отца и матери. Они погибли в одночасье, оба, в крушении на железной дороге. Вы, конечно, знаете о кукуевской катастрофе? — вот в ней они и погибли».

Я вздрогнул и пристально посмотрел на Некрасова: странный он все-таки человек, раз может так спокойно — да еще и с эпитетом «ничего особенного» — говорить о смерти своих родителей при таких ужасных обстоятельствах [18]!

Вероятно, Некрасов понял, о чем я подумал, и сделал попытку оправдаться:

«Происшествие, конечно, страшное, спору нет. Но что вы хотите от ребенка? Не мог я тогда испытывать сильных чувств при мысли о смерти, какой бы она ни была. А сейчас я сам оказался в положении, которое в тысячу крат страшнее. По сравнению с ним, естественно, что смерть родителей представляется мне вполне обыденной!»

— Ладно. — Я не стал вступать в пререкания. — Давайте о том, что приключилось с вами.

«Хорошо. Но прежде — позвольте мне еще бутылочку…»

Я кивнул надзирателю, и он передал Некрасову бутылку. На этот раз Борис Семенович открыл ее самостоятельно и пить в три горла не стал. Отхлебнув немного, он зажал бутылку в ладонях и, сгорбившись к коленям, заговорил:

«Очнулся я, надо полагать, глубокой ночью: было совершенно темно, даже свет придомового фонаря едва-едва проникал в спальню… беда с этим газовым освещением! Да и качество газа, говорят, не самое лучшее. Экономят в Обществе столичного освещения… сволочи [19]!»

— Не отвлекайтесь.

«Да, конечно…» — Некрасов сделал еще глоток и снова зажал бутылку в ладонях. — «В общем, было темно, как в той пещере: свет где-то хотя и мерцал, но светло не было. Я лежал на кровати в собственной спальне, что было уже хорошо, но чувствовал себя отвратительно. Очень хотелось пить. Во рту — извините за подробность — была настоящая помойка. Казалось, если я немедленно не сделаю глоток воды, то уже никогда не оправлюсь! Но вместе с тем и встать казалось невозможным: руки и ноги налились свинцовой тяжестью, в голове мутилось, тело покрылось холодной испариной… Пересилив себя, я все-таки сполз с кровати на пол и — едва ли не на четвереньках и уж точно — придерживаясь за стены — побрел в кухню, где надеялся найти сельтерской или что-то подобное. До кухни я дошел. И воду нашел. И даже успел выпить немного из наспех открытой бутылки. А дальше… всё! Дальше — случилось это!»