Может быть, он?

— Нет. Нет! Не надо меня помнить, — подскочил за ней Мир, забыв, что голый. — Это Ева, да? Это из-за неё? Она тебе что-нибудь сказала?

— Ева? — удивилась Кристина. Она остановила его взглядом в дверях, посмотрев на пах. Мир сделал шаг назад в комнату. — Девушка, что забита у тебя в телефоне «Она»? А что она могла мне сказать?

— Да что угодно. Что-то из-за чего ты не хочешь… большего. Продолжать. Встречаться.

— Нет, мой дорогой Миро̀, — покачала головой Крис. — Ева тут ни при чём. Да и вряд ли меня бы остановила какая-то Ева, будь она хоть первой женщиной на Земле. Ты сам захочешь меня забыть, когда узнаешь. Но я не прощаюсь, — подмигнула она. — Вечер ещё не закончился.

Глава 19

Когда Мирослав вышел из гостевого домика, можно сказать, вечер был в разгаре.

И ужин тоже. Все ходили с тарелками. По газону белели использованные салфетки. Разговоры стали эмоциональнее, смех громче.

Мир обошёл весь сад. Но ни Кристину, ни мать не нашёл.

— А где? — неожиданно наткнулся он на её тренера. Он то тут что делает? — Где…

— Ирина Владимировна? — переспросил парень и сделал пас руками, по которому Мир понял: мать напилась.

Это случалось с ней редко. Только после больших потрясений. Но, видимо, сегодня был именно такой день.

Мир пробежался по дому. По саду. Спустился в подвал. Проверил винный погреб. Сходил к бассейну.

Чёрт! Он словно был не в собственном доме, а на какой-то чужой вечеринке, где никого не знал.

— Мам! — крикнул он в отчаянии, снова вернувшись в гостиную. — Мама! Мам!

Мажордом прижал палец к губам, призывая к тишине, и показал на крышу:

— Они там.

— Они?

— Ваша мать и ваша девушка, — профессионально вежливо склонился мужчина в ливрее.

— А отец?

— Кажется, они с вашей мамой повздорили, потом он уехал, а она принесла из подвала вино, и они с вашей девушкой поднялись, — снова показал он пальцем в небо.

Чёрт! Раз в ход пошло́ коллекционное вино, всё даже хуже, чем Мир предполагал.

— Да чтоб всех этих строителей… — чертыхался он, поднимаясь по узкой неудобной лестнице на крышу.

И едва высунул голову, когда услышал мамин голос, эхом звучавший в застеклённом куполе солярия, обычно открытом летом в хорошую погоду, как сейчас.

Чернильное небо. Мерцающие звёзды. Сияющая среди облаков луна. Удивительно, какой яркой она бывает — света хватало, чтобы Мир видел всё на тёмной крыше как на ладони.

— Уже и любви нет, да особо, наверно, никогда и не было, — вздохнула его мать. — Всё, что нас связывало — это общая боль, общие дети, потом только сын. А всё равно что-то ему до сих пор доказываешь, доказываешь и доказываешь. Что я не хуже. Что тоже чего-то стою. Я, а не только его компания. А он прёт вперёд, как танк, и не оглядывается. И всё-то у него получается, неважно плюют ему в спину или кричат «Браво!». Он — Сарматов, он — «Экос», он — глыба. А я… только женщина, что родила ему сына.

— Разве этого мало? — голос Крис звучал тепло, сочувственно, понимающе. — Разве, если бы хотел, он не завёл себе ещё детей? От других женщин.

— Дело не во мне, — покачала головой мама. — После всего, через что мы прошли, детей он больше не хотел.

Мир так и остался стоять на лестнице. Со своего места ему было видно два пляжных кресла, на которых устроились мама и Крис. Между креслами — стол с бутылками. Две руки с бокалами. Две головы на удобных подголовниках: светлая и тёмная. Два красивых женских профиля в свете луны.

Мамина голова качнулась:

— Я плохая мать.

— Ирина Владими…

— Не спорь, Кристина, — возразила она. — Я не знаю, как это у меня получается: нежно отчаянно любить своего ребёнка и вести себя так, как веду себя я. Такой ущербной, видимо, родилась. Я понимаю, что говорю не то, делаю не то и веду себя как последняя сука, но всё равно словно пру как паровоз по рельсам, проложенным однажды в никуда, но не свернуть, не развернуться. И ничего уже не исправить.

Она допила. И подлила себе снова в стоящий на столе бокал.

Девушка его мечты лишь качнула тёмной жидкостью в своём бокале, держа его за тонкую ножку.

Мирослав замер, боясь шелохнуться.

— Он думает, что его родили только затем, чтобы спасти Серёжу, — горько усмехнулась мать.

— А это не так?

— Нет! Совсем не так, — горячо возразила она. — Серёжа только-только заболел, когда я забеременела снова. Ему было три. И я очень хотела второго ребёнка. Но тут первому ставят этот ужасный диагноз. И я просто испугалась, что не потяну двух детей: одного больного и одного грудного, беззащитного, крошечного. Я испугалась, что не справлюсь, что меня не хватит на двоих, — она вздохнула. —И я не справилась. Никто не понимает, что такое больной ребёнок в семье, пока сам не столкнётся. Здоровый всегда в его тени. Он может быть самым лучшим, самым замечательным ребёнком на свете, но на него просто не остаётся сил. И чем он лучше, добрее, послушнее, тише, беспроблемнее, — а он старается быть таким, потому что понимает: брат болеет, родителей не нужно беспокоить — тем хуже для него. Вот такая жестокая правда жизни.

Она выдернула из коробки салфетку и промокнула глаза.