Мрачная игра. Исповедь Создателя

– Я люблю тебя, и все это не имеет никакого значения. Ты юная, глупенькая девочка. Пройдет время, и ты поймешь, что близость имеет самый что ни на есть духовный смысл, и тогда…

– Я никогда не пойму этого, потому что я не хочу этого знать. Это я буду делать – с тобой или с кем бы то ни было – только для того, чтобы рожать детей.

– Я хочу много детей, милая! Твоих детей.

– Я тоже. Правда, я не обещаю, что мои дети будут твоими детьми.

– Я не требую никаких обещаний, солнышко мое! Я просто люблю тебя – и ничего больше.

– Я тоже… Держись, не падай! Я вовсе не это имела в виду. Я люблю тебя по-христиански, и ты это прекрасно знаешь.

– Я благодарю тебя за эти слова. И давай пока больше не будем об этом. Я счастлив.

– Ты подожди меня несколько минут. Я сбегаю в одно место… Вот он, как раз подходит, этот проклятый поезд к бабушке. Осталось полчаса.

Она отошла, смешавшись с толпой чемоданолюдей, Ганышев, стоя под изваянием Ленина (в те годы еще так ненавистным ему, будто бы он лично сделал Ганышеву какую-то гадость) нервно курил, слушал украинскую речь, и в голову лезла всякая суета: вот, к примеру, дебаркадер Киевского вокзала, он был построен в 1916 году, когда Россия вела войну, да и многие другие сооружения по всей стране, скажем, монументальное шестиэтажное здание близ вокзала в Харькове… Почему же потом, при власти этих козлов, едва началась Великая Отечественная (ВОВ – как сокращали студенты, мистическим эхом вызывая образ вождя) – сразу прекратилось не только всякое строительство, но и вообще, вся жизнь народная покатилась по дороге ВДФВДП? Известно, почему… Нищета, рабство, страсти наполеончиков – поэтому все, что осталось в некогда богатой стране – для Фронта, для Победы. И что будет дальше? – продолжал размышлять Пьер, беспокойно поправляя соскальзывающее пенсне. – Год от рождества Христова тысяча девятьсот восемьдесят шестой подошел к концу. Странный какой-то был год, новый, впервые запахло свободой, порой что-то замирало в груди: неужто это правда? Неужто все это действительно произойдет? Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его призвали всеблагие как собеседника на пир… Глупая фантазия государственного служащего, которому и впрямь иногда позволялось хлебнуть баланды за одним столом с «всеблагими». Или все-таки не блажен а счастлив? А кто протянет и пожмет руку ему, Ганышеву, кто и куда его призовет? Руку. Марина. Неужели, даже прощаясь у вагонной двери, она не позволит…

Ганышев встрепенулся. Марины не было более двадцати минут. Пока он тут, себя под Лениным чища, в самое неподходящее время и место, будто какой-то сермяжный персонаж, обстоятельно размышлял на значительные темы, его любимая девушка бесследно исчезла, оставив ему свою дорожную сумку и судьбу. Ганышевская мысль лихорадочно заработала… Это Хомяк! Он вынырнул из метро, поймал ее за рукав у дверей туалета, затащил в такси и сейчас мчит обратно в Переделкино, чтобы там, на рояле…

Или ее задержали менты? Или обступили цыганки? Или у нее просто понос после вчерашнего вина? Или… Да вот же она! Спокойно, медленно идет ко мне, и даже подняла голову, чтобы рассмотреть конструкцию дебаркадера, как Day Tripper…

– Ты спятила, Мар! Самолет, то есть – тьфу! – этот поезд… Быстро доставай билет, успеешь вскочить в последний вагон! – где-то в глубине Ганышев подумал, что в суматохе никакого поцелуя не состоится…

– Но билет у тебя, – невозмутимо возразила Марина, продолжая рассматривать изящные фермы Шухова.

Ганышев вылупил глаза. Боковым зрением он заметил, как перемигнули электронные часы.

– Но я сам видел, что ты утром положила его в свой…

– Несессер, – хотел сказать Ганышев, но уже не было никакого смысла произносить это трудное слово, ибо в этот момент поезд (или пусть даже и самолет, что также не имело значения) медленно, плавно, изящно набирая скорость… И под крылом розовели облака, и те серо-голубые, традиционные, всегда возбуждающие струи дыма вагонных печей, подчиняясь неумолимым законам инерции, потянулись в сторону, противоположную движению, как бы приглашая неким невероятным образом еще успеть зацепиться за что-то, уходящее навсегда. Господи! Это был кошмар наяву: Ганышеву часто снился сон, будто он то опаздывает на какой-то поезд, то влезает в отцепленный вагон… В детстве он особенно любил книжку Маршака, толстую, в серо-голубом переплете: мама читала ровным, спокойным голосом и засыпал он под нежный шепот этих мастерских рифм, и стихи продолжали сниться ему…

Мимолетнее воспоминание успокоило и расслабило. Он даже демонстративно потянулся и сказал:

– Ничего страшного. Билет мы найдем и сдадим, и ты поедешь следующим поездом, договоримся с проводником…

– Ничего страшного, ты прав, брат. Я пошутила. Нет никакой надобности искать его и сдавать, потому что я только что это сделала. Извини, что заставила тебя волноваться.

Ганышев непроизвольно раскрыл рот.

– Что за шутки! – закричал он. – Почему ты передумала ехать?