Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес]

Мать решается на этот поступок не только из-за нужды, но будучи в состоянии слепого гнева и, не стоит забывать, испытывая сострадание к будущему ребенка. Писатель повествует нам не столько о бесчеловечной матери, сколько о женщине в плену у страха, которая приносит в жертву ребенка на пике отчаяния, отдавая себе отчет в том, что, умри она сама от голода, не выжил бы и ее малыш.

«Счастлив тот, кто был убит до того, как его настигла жестокая голодная смерть» заявляет, к тому же, сам Флавий; или, как декламируют строки «Плача пророка Иеремии», оплакивающие предыдущую осаду Иерусалима: «Умерщвляемые мечом счастливее умерщвляемых голодом, потому что сии истаевают, поражаемые недостатком плодов полевых» (Плач. 4:9).

Ну а мятежники, что «не съели», значит, невинны?

Нет, отказ их не оправдывает, вот что говорит им Мария: «если вы брезгуете и бежите от моей жертвы, тогда будет так, будто я отведала его за вас, и остатки останутся мне»[78].

Даже если мятежники побрезговали питаться человеческой плотью, по сути, они уже напитались ею сполна: своеволием они довели иерусалимский народ до этого отвратительного состояния. Этой же логике следует утверждение Тита, согласно которому антропофагия была «больше впору отцам в доспехах». Ясно, что образ Марии, женщины в отчаянии, безумной и, по сути, милосердной, играет здесь особенную роль. Он является не столько актом сострадания, сколько аргументом обвинения по отношению ко всему народу иудейскому, осмелившемуся направить оружие против Рима: отчаяние Марии направлено на то, чтобы единолично обвинить восставших в произошедшем. Не случайно рассказчик говорит нам, что, как только новость об «этой мерзости» разошлась по всему городу, все были в ужасе, «будто бы они сами ее совершили»[79].

Эта коллективная вина является ключевой в оправдании коллективного гнета. Итогом материнской трапезы оказалось разрушение Иерусалима: Тит «позаботился о том, чтобы грешное злодеяние матери людоеда было похоронено под руинами своей родины, дабы стереть с лица земли город, в котором матери могли питаться подобной пищей»[80].

Итак, Священный Иерусалим был совершенно сравнен с землей, солдаты подожгли «архивы, Ковчег, зал Синедриона и район по имени Офель. Пожар разошелся вплоть до дворца Елены, и огонь охватил улицы и дома, переполненные трупами жертв голода»[81]. Храм был разрушен, и население уничтожено: «Так, на второй год правления Веспасиана, Иерусалим был захвачен, шел восьмой день месяца Горпай[82]; в прошлом взят пятикратно, это был второй раз, когда город был разрушен»[83].

3. Возмездие Спасителя

Произведение Иосифа Флавия стало широко известным в Средневековье прежде всего благодаря пересказу на латыни, выполненному в IV веке Егесиппом. До этого его упоминал еще Евсевий Кесарийский, а перевел на латынь уже Руфин Аквилейский. В своем De excidio Urbis Hierosolymitanae Егесипп сокращает Bellum Judaicum Иосифа Флавия до 5 глав. Вышеупомянутый эпизод антропофагии в общих своих чертах остается неизменным, за исключением некоторых авторских дополнений в монологах Марии и Тита. В произведении, которое, по сути своей, является обобщенным пересказом, внимание к этому эпизоду говорит о заинтересованности автора в детальном описании детоубийства. Пересказ останавливается на каждой маленькой детали, в прямом смысле слова описывает его «кусочек за кусочком»: «вот ладошка малыша, вот его ступня, вот половина его тела: это мой сын… это я сделала, это я его так аккуратно разделила»[84].

В отличие от Евсевия Кесарийского, Егесипп довольно сильно отдаляется от оригинала, с одной стороны, из-за антисемитского уклона, с другой – из-за эмоционального напряжения, с которым описывает убийство. Пафос трагедии концентрируется в длинных монологах Марии, драматический накал которых очень близок тексту Псевдо-Квинтилиана. Это сопоставление вызывает предположение, что античная речь могла быть одним из источников для De excidio Urbis Hierosolymitanae: в Cadaveribus pasti, действительно, была сцена как семейного людоедства, так и отцовского («отец проголодался по детям») и материнского («одна мать, под гнетом девятого месяца, рожает только для себя», и женщина в самом деле тут же поедает свое дитя)[85].