Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес]

В эпитоме Григория Турского VI века эпизод антропофагии отсутствует, в то время как «Житие Андрея», написанное Епифанием в IX веке, описывает нападение людоедов в Синопе, где злые евреи должны были напасть на первозванного (греч. protókletos), укусив его за палец[425]. Апокриф же дает начало описания встречи с каннибалами в момент, когда Андрей, в попытке освободить апостола Матфия, оказывается схвачен «злыми» и «наихудшими» жителями Мирмидонии, привыкшими хватать чужеземцев и приносить их в жертву[426]. Но Андрею удается освободить товарища и остальных заключенных, и мирмидонянам не остается ничего другого, как обратиться к эндоканнибализму, чтобы восполнить отсутствие припасов, и семь их старцев оказываются поданными к столу. Один из малодушных стариков предлагает пожертвовать своими детьми в отрывке, напоминающем топос семейной антропофагии.

Текст поэмы «Андреас» с самого начала объясняет нужду мирмидонян в питательных веществах. Из-за нехватки хлеба и хорошей питьевой воды они питались кровью, кожей и кусками человеческой плоти чужеземцев. В «Деяниях Андрея и Матфия среди людоедов», однако, характерная нужда в людоедском обычаи подчеркнута переходом от экзоканнибализма к эндоканнибализму: человеческое жертвоприношение с этого момента обусловлено не только лишь ритуалом, но и безотлагательной нуждой в пище. Эндоканнибализм подспудно присутствует в обществах, за счет своих обычаев склонных к антропофагии, и представляет собой угрозу для внутренней сплоченности: каннибалы обречены на обоюдный каннибализм.

Антропофагия, зверский обычай, которым клеймят неверные народы, оправдывает доминирование, свойственное проповедованию Евангелия, а так же кампанию по освобождению от каннибализма и возврату к человечности и социальному равновесию побежденных. Сами каннибалы так не думают. Перед Андреем, вступившимся за детей, брошенных в котел на готовку, предстает сам дьявол под видом старика, призывая своих приспешников расправиться над апостолом:

если вы его не убьете, он не позволит вам сделать то, что вы хотели, с заключенными, которых мы держим в тюрьме, он осуждает все наши деяния. Это он освободил наших поенных повсюду, в деревнях и городах, поэтому он находится здесь как чужак, пока мы его не съедим. Опустошения наших храмов и домов, чтобы мы не могли совершать жертвоприношения, это его рук дело[427].

Речь Лукавого исходит из уст того, кто «подвержен» процессу цивилизации, то есть со стороны того, чьи обычаи и привычки подвергаются чужеродному вторжению. Для дьявола Андрей – это чужак, который позволяет себе вмешаться в местные каннибальские обычаи, враг, искажающий вековое равновесие, охраняющее общинную жизнь. Первозванный однако чувствует себя цивилизатором, который в состоянии спасти нечеловеческую природу туземцев (в описании которых настойчиво присутствует термин «зверь» и его производные): в этом противостоянии взглядов евангелизация Андрея представляется нам прежде всего освобождением от антропофагии, а не от порочных культов.

«Деяния Андрея и Матфия среди людоедов» часто привлекают внимание к сопоставлению истории Андрея с деяниями Христа: апостол лечит, совершает чудеса, его берут в плен и подвергают пыткам по примеру воплотившегося Бога. Это ясно демонстрируют слова дьявола: «убейте его, как мы сделали это с его учителем, которого зовут Иисусом»[428]. В частности, в поэме «Андреас» многие видят христологическую метафору страстей Христовых, как, например, сошествие в ад, извращение обряда евхаристии и библейскую антропофагию[429].

Кажется обоснованной связь обвинений в каннибализме со стереотипами об инаковости туземцев: насильное принуждение к правильной пищевой этике идет бок о бок с насильственным установлением божественной истины. Потому что речь идет именно о принуждении: христианизация происходит конфликтным путем, по итогам которой Андрею удается показать превосходство своих сил, а следовательно и божественных, над людоедами, ведомыми дьяволом. Конфликт решается противостоянием, в котором выигрывает не праведный, а сильнейший. В этой мнимой войне, несущей слово божие, однако, нет указания на выкорчевывание языческих культов: текст в большей степени уделает внимание необходимости побороть (либо защищать, в зависимости от точки зрения) людоедские обычаи. Бином «каннибал-не каннибал», соответствующий биному «туземец-чужак», сооответствует противопоставлению между не христианином и христианином, придавая проповедованию евангелия территориальный характер.