Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес]

Рауль Канский, крестоносец и последователь Боэмонда, описывает события в «Подвигах Танкреди» (лат. Gesta Tancredi), объясняя, как атакующие «в отсутствии еды были вынуждены перейти на человеческое мясо», взрослые сарацины были сварены в котле, а дети изжарены на вертеле. Поведали ему об этом сами «авторы злодеяний» (итал. autori delle infamie)[437]. Роберт Монах описывает как христиане «разделывали на куски тела язычников, готовили их и ели»[438]; таким же образом Бальдерик Бургулийский в своей «Истории Иерусалима» пишет, что узнал, как многие «откусывали от мяса неверных сарацинов»[439]. Гвиберт Ножанский повествует о событиях в «О подвигах Франков» (лат. Dei gesta per Francos) (1109), повторяя предшествующие ему свидетельства, а Гийом Тирский в своей хронике, составленной между 1169 и 1184 годом, пишет, что тяжкий голод заставил крестоносцев есть нечистых животных и человеческое мясо[440].

Свидетельства ясно показывают, что каннибализм крестовых походов берет свои корни из продовольственных нужд: приготовление мяса, доведенного до совершенства, представлено как акт пищевого обихода, а настойчивое упоминание голода имеет своей целью оправдать воинов божьих: panis fluxerat, fames invalescebat (рус. «хлеба недоставало, голод усиливался»)[441], erat praeterea in eodem exercitu tanta famis acerbitas (рус. «в том войске царила горечь от голода»)[442], sicque famis iniuria compellente (рус. «таким образом усиливая ущерб от голода»)[443] и т. д.). Некоторое эхо символического значения этих несчастий доносится от Бальдерика Бургулийского, который оправдывает каннибализм голодом, терпимым во имя Господа, и представляет его как следующий шаг в уничтожении врага, с которым борьба продолжается и после смерти «руками и зубами»[444].

Оставив позади стыдливость, присущую хронистам, но не рассказчикам больших свершений, литература превращает упоминания об антропофагии крестовых походов в повествовательный топос, обходя этическую сторону вопроса и действуя в двух направлениях. С одной стороны, антропофагия вменяется теперь не христианам, а сарацинам, уже имевшим дурную славу людоедов: акцентируется их ярость и чудовищность, а литературные произведения восхваляют смелость и доблесть героев, сумевших их уничтожить. Так, например, у сарацина Табура ди Каналоине «длинные зубы», «он волосат, как медведь», а из оружия у него «клюв» и «когти»; увидев храбреца Гвиэлина, «он бросается на него / разверзнув пасть, думая, что сможет его проглотить / так же легко, как спелое яблоко»[445].

С другой стороны, получает свое искупление склонность христиан к антропофагии, которая присваивалась, однако, не всему войску, а только меньшинству крестоносцев, получивших имя «тафури». Таинственные и трансгрессивные элементы крестоносцев, яростные и похожие на исчадий ада, эти дикие войны издают нечеловеческие вопли и не чуждаются питаться останками убитых противников, выставляя напоказ свою наготу[446].

Гийом Тирский единственный из всех хронистовов упоминает постыдную привычку к каннибализму со стороны христианских сил. «Отвратительные слухи о том, что в войске Франков некоторые с жадностью поедали плоть Сарацинов» тенью ложатся на реальные события, объясняет летописец: гнусная слава, «конечно, верна», но была «совершена ими», уточняет он, имея в виду членов тафури, «исподтишка и редко», оправдывает он их в конце концов[447]. С одной стороны, жертвой является «мусульманин», то есть «съедобный чужой», с другой, зверства тех же антропофагов их маргинализируют и делают отличными от всего остального христианского войска. Они представляют собой радикальное меньшинство, переходящее границы дозволенного и наделенное теми же атрибутами sauvagerie (рус. «дикости»), которые характеризуют врагов. Похожая стратагема позволяет этому сюжету достичь успеха и записать каннибализм среди «чудес» похода на Святую землю: великолепное блюдо описано, например, в «Несчастных» (фр. Les Chétifs) и «Иерусалимской Песни» (фр. Chanson de Jérusalem), произведениях XII века, самых близких к событиям.

4. Король людоед