Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес]

Из свидетельств путешественников ясно, что монголы прибегали к антропофагии только в ситуации крайней нужды, и все же в коллективной памяти они остались жертвами предрассудка о людоедах. Иконографическим и текстуальным примером этому служит эпистола, являющаяся частью хроники Матвея Парижского, хранящаяся в Коллежде Корпус-Кристи в Кембридже: в письме к Жерару Мальмор, архиепископу Бордо, приведенном в тексте, Иво Нарбоннский называет монголов «антропофагами», поедающими человеческие останки как «хлеб», создавая гибридный образ, состоящий из апокалиптических отголосков и представлений о собакоголовых чудовищах. Среди жертв людоедского застолья предпочтение отдается пожилым женщинам, в то время как более привлекательных молодых девушек сначала насиловали и лишь потом съедали[484]. На изображении присутствуют три монгола: один из них только что обезглавил свою жертву, второй пожирает две человеческих ноги, в то время как третий готовит обед, обжаривая свою добычу на вертеле методом, напоминающим мучения святого Лаврентия (рис. 17)[485]. Образ, как визуальный, так и текстуальный, подчеркивает монгольскую чужесть: теряет смысл любая стратегия по сокрытию изобразительных деталей антропофагии, наоборот, на них делается особый акцент. Как случается в архитектурном декоре, в изображении дьявольских фигур и на полях манускриптов, пожирание в этом контексте не дает ощущение диссонанса, так как занимает, на физическом и концептуальном уровне, созвучное своей роли пространство в мировом порядке. Применение негативной контр-модели, воплощающей образ зла, характеризовало использование изображения в воспитательных целях в Средние века. Похожим образом, на уровне текста, каннибальский импульс, свойственный инаковости, не несет в себе преступного значения, так как подтверждает и обогащает идеал цивилизации, воплощенный христианским универсумом.

3. Горизонт сна

Наряду с монголами, обвинения в каннибализме вменяются и другим народам: жители королевства Фугуи, если верить Марко Поло, «едят любую падаль, и даже человека, умершего не своей смертью; и едят ее с лихвой и большим удовольствием […] и за другим не охотятся», а туземцы острова Зипагу, то есть японцы, поедают пленных, за которых не могут получить выкуп[486].

Более детальные описания, к тому же совпадающие между собой, у Джованни да Пьян дель Карпине, Гильома де Рубрук и Одорико да Порденоне касаются некрофагии среди тюрко-монгольских народов Тибета. Пишет Одорико, что:

когда умирает чей-либо отец и сынишка желает вознести ему почести, то он собирает всех, и священников, и жрецов, и местных шутов, соседей и родственников […] после сынишка готовит голову и ест ее, а из черепа делает кубок, из которого он сам и домашние пьют с большим почтением[487].

У тибетцев, согласно источникам, принято, чтобы сын брал на себя заботы о теле отца, «чтобы отдать ему большие почести», с «большим ликованием», в присутствии священников, с песнопениями и молитвами. Часть останков отдается в дар (а не «оставляется» в качестве добровольного жеста), в пищу орлам и грифам – считавшихся «ангелами», – а часть делит между собой община: голова, символически занимающая самое важное место, надлежит сыну[488].

Каннибализм и некрофагия практикуются также на далеких и диких островах специй. И вот здесь-то и буйствует фантазия путешественников, еще и потому, что лишь немногие смогли действительно добраться до этих трудно достижимых земель. В рамках общих представлений о бесчеловечности отдаленных народов появляется новость о купле-продаже человеческого мяса из «Тосканского мемориала» у народов ламори: «сарацины свозят из других провинций мясо белых людей», так как «они никогда не едят черных, подобных себе». Дополнительная провизия в виде пригодного в пищу человеческого мяса могла происходить, согласно источнику, из конечностей врагов, плененных в ходе битвы, согласно принципам воинственного каннибализма[489].