Мстерский летописец

Александр Кузьмич полагался в затеянном предприятии целиком на сына, но, ссужая деньгами, четко контролировал его.

14 мая по месяцеслову — Еремей-запрягальник: самая ленивая соха и та в поле. Невелико поле Голышевых, но проторчали на огороде полмая.

Хлебом засеяли, как обычно, чуть более сотки, чтобы потом разговеться только своим, в основном они хлеб покупали. На грядках посадили лук, морковь, горох.

Точно по месяцеслову, 18 мая, в день Арины-рассадницы, начали сажать капусту. Татьяна Ивановна выращивала рассаду сама, заставив все подоконники ящиками с землей.

— Не будь голенаста, будь пузаста, — шептала она, наклоняясь над грядкой.

— Не будь пустая, будь тугая, не будь красна, будь вкусна, — вторили ей дочери.

Мужчин от посадки и сева они освободили. У мужчин — своя забота. Они готовились к открытию литографии.

Цветилыциц из подвала выселили и установили там печатные станки. Цветилыцицы етали раскрашивать картинки У себя дома, семейно.

Из Москвы Иван привез, из-за недостатка средств, только одного печатника, Фадея Игнатьева, и Фадей теперь, под руководством хозяина, приноравливал к станкам двух мстёрских крестьян.

Дело шло на лад. И 21 мая 1858 года, с молебствием и водоосвящением, собрав вокруг дома чуть не всю Мстёру, Голышевы открыли литографию.

Александр Кузьмич взял на себя заботы о сырье и по-прежнему вел книжную торговлю. Иван рисовал оригиналы для картинок, переносил их на камень, вел сношения с цензурными комитетами, справлял всякого рода переписку, производил разные опыты по улучшению литографского дела и в то же время помогал отцу при отпуске товаров офеням. Авдотья Ивановна занялась цветилыцицами.

Пару рисовальщиков себе в помощь Иван тоже нашел во Мстёре, хотя живописцы не больно охотно переходили на народные картинки, да не сильно и верили в новое дело Голышевых: мало ли чего затевал Голышев-старший, необоротливый.

Иван, по обыкновению, проснулся рано. Вышел в сад. Перволетье стояло сухое и солнечное. Сад доцветал. Белые лепестки вишен лежали в бороздах грядок, на подросшей, ядреной траве. Как ни рано вставал Иван, мать всегда его опережала. Вот и сейчас она уже хлопотала на задах. Завидев сына, улыбнулась:

— Солнце ноне вроде и не садилось. Ну, с рожденьицем, сынок! — она обняла наклонившегося к ней сына и поцеловала его. — День-от какой разгорается. Июнь — красный месяц. Червень — по-старому. Ране-то в эту пору обирали с корней червеца, ну червячка такова, из того червеца баг-ряну краску делали.

Иван пошел по саду. Гудели в кронах яблонь пчелы. Краснели и лиловели в утренней росе головки клевера, уводя дорожку вверх, на гору, к нежной голубизне неба.

В конце их небольшого сада, подпирающего гору, Иван остановился и повернул к дому. Отсюда, с самой высокой точки сада, за крышами другого порядка, видна была речка Мстёрка. За нею лежала изумрудная сейчас пойма междуречья, а вдалеке — Клязьма.

Двадцатилетие — совершеннолетие свое — Иван встречал в силе. Помнились детские болезни и страхи, скитания по чужим углам в Москве. Теперь он — дома, имеет свою семью и прочно стоит на ногах.

В августе Александр Кузьмич послал сына в Москву за бумагой. Иван отговаривался. Авдотья Ивановна была на сносях и дохаживала последний месяц.

— Ничего с ней не сделается, — говорил отец в ответ на сомнения сына, — бабы рожают, как кошки. Твоя мать вон уже десяток понесла и — ничего.

С тяжелыми предчувствиями уезжал Иван, хотя жена заверила-успокоила его, что все будет в порядке.

Александр Кузьмич как-то странно ревновал сына к снохе. Тихая и деликатная, она не вмешивалась в частые грубые сцены, устраиваемые Александром Кузьмичом домашним, но нутром не принимала их. Голышев-старший это чувствовал и не стеснялся, где возможно, подковырнуть сноху:

— Ах, мы из купецких…

Роды начались ночью, проходили тяжело. Александр Кузьмич даже не вышел к снохе. Татьяна Ивановна сама была за повитуху.

Ребенок долго не появлялся. Авдотья Ивановна, обессиленная болями, не могла даже кричать и только тихонько стонала.

Потом ребенок с трудом вышел, а у матери началось кровотечение, и его долго не удавалось остановить.

Авдотья Ивановна, обрадовавшись благополучному рождению дочери, уже не думала о себе и впала в забытье, доверившись хлопотам свекрови.

Татьяна Ивановна лечила сноху своими доморощенными способами и травами, но роженице становилось все хуже. Только когда Авдотья Ивановна надолго потеряла память, Александр Кузьмич отправился за доктором в Вязники.

Доктор признал заражение крови и у матери, и у дочери. Юленьку, так Авдотья Ивановна успела назвать дочь, спасти уже не удалось. Смерть дочери усугубила болезнь матери. И когда Иван вернулся из Москвы, дочь уже похоронили, а жена была так плоха, что врачи беспомощно разводили руками.

Иван бросился к Сенькову. Осип Осипович пригласил к своей воспитаннице лучших губернских докторов. Из лап смерти ее вырвали, но болезнь затянулась на годы.