Мстерский летописец

— Замечательное дело, — поддержал его Дубенский. — Давай-ка, Иван, вступай в наш Петербургский комитет грамотности. Мы изучаем издание книг для народа. Ты — издатель и книготорговец, будешь сообщать нам сведения по книжной торговле своего края. Потом поручения и еще найдутся. И приезжай-ка ты, дружочек, в Петербург, — говорил Дубенский, прощаясь, — и прямо ко мне.

Так старшина Голышев имел к приезду графа Панина два проекта уставной грамоты. Уговорил Александр Кузьмич односельчан не поскупиться на угощение графа, приготовил отличные вина, ананасы и живую стерлядь, чтобы как следует умаслить помещика. Граф был растроган такой встречей. Мстёра ему вообще очень понравилась. Осенним золотом были подернуты рощи и сады. Туманная даль щемила сердце грустью. Роскошным для сельской местности оказался и Богоявленский храм. Хоть и видел его граф раньше на картинке Ивана Голышева, в действительности собор был еще лучше, а внутреннее, в золоте икон, убранство особенно пленило графа. Понравилось и угощенье, и верноподданнический прием старшины. «Не такой уж он зверь, как представляют его в письмах-жалобах раскольники», — думал граф. И в благодарность за прием и верную службу Панин подарил Александру Кузьмичу икону Владимирской Богоматери в серебряной, вызолоченной ризе и свою фотографическую карточку. Помощника старшины одарил серебряным бокальчиком. Три дня пробыл Панин во Мстёре, посетил священнослужителей, пришел в гости к Голышевым. К этому моменту в горнице голышевского дома посадили девочек-цветилыциц и мальчиков-рисовальщиков. И в одеж-ды их одели лучшие, и рисунки под карандаш и кисть положили поудачнее. Граф попросил Ивана показать свои новые рисунки. Иван только что закончил рисовать на камне вид Суздальского монастыря. Панин похвалил молодого человека и попросил выслать ему потом литографический снимок с этого рисунка.

Осмотрел владелец Мстёры и свои угодья, а потом велел старшине собрать сход. Люди давно его ждали, явились вмиг. Помещик объявил, что желает оставить все существующее в их пользовании на прежнем платеже оброка, то есть так же, как было до реформы. Мстеряне были поражены. В чем же реформа?! Должна же она что-нибудь изменить в их жизни?! Принялись объяснять графу, что земли у них мало, потому надо бы и оброк скостить. Панин разгневался и с сердцем отвечал, что он вообще не нуждается в их согласии и может, как это позволяет Манифест, вообще отобрать у них третью часть угодий себе в собственность, притом удобных и доходных угодий. Процедив это сквозь зубы, Панин не захотел больше разговаривать с крестьянами, во всеуслышанье приказал своим слугам готовить к другому дню лошадей для отъезда и уехал ночевать к Протасьеву.

Александр Кузьмич Голышев принялся песочить своих земляков и особенно обрушился на зачинщиков несогласия с помещиком, раскольников:

— Дурачье стоеросовое! Поймите, не в графе дело, а в Манифесте. Панин нисколько не нарушил царского предписания. — Об участии Панина в редактировании проекта реформы его крестьяне не знали. — Он все свои земли нам оставляет, а имел право отнять, скажем, лучшие сенокосы… — Голышев негодовал. Он так старался умаслить Панина, столько потратил на угощенье, а эти скряги-раскольники все испортили.

Раскольники же в своей многолетней вражде к Голы-шеву не верили в его заботу об общем благе и считали старшину сообщником графа. В уставных грамотах они так же мало смыслили, как большинство мстерян. Долго шумело общество. В конце концов, так и не согласившись со старшиной, раскольники покинули сход, а оставшихся крестьян Голышеву удалось уговорить на предлагаемые графом условия оброка. Но граф так осердился, что не принял пришедшего к нему вечером старшину. Александр Кузьмич обиделся, но с графом ссориться не стал, да и дело надо было решать. Потому проглотил старик обиду и утречком пораньше привел крестьян к протасьевской усадьбе.

Когда Панин, собираясь уже уезжать, вышел из дому садиться в карету, крестьяне пали перед ним ниц.

— Что?! Что это значит?! — грозно спросил помещик.

Крестьяне объяснили, что просят таким образом прощения за вчерашнее.

— По недомыслию это, — уверял графа Голышев-старший.

— Вы расстроили меня вчера, — презрительно сморщился Панин, — я многое хотел вам сказать, а вы огорчили меня своей глупостью, — голос его дрогнул от обиды, — но что, говорят, спрашивать с дурака. Я прощаю вас, а для окончательного составления грамоты пришлю сюда управляющего, — и, захлопнув дверцу, граф приказал кучеру трогать.

Карета бесшумно покатила по мягкому проселку, поднимая за собой шлейф пыли. Крестьяне встали, отряхнули колени и, переговариваясь, стали расходиться. Они так и не поняли, для чего же приезжал граф и для чего была объявлена реформа, если все остается по-старому.