Мученики ленинградской блокады. На краю жизни

Из-за смерти Олега мама и Таня не эвакуировались с Горным институтом и остались в городе, обреченном на лютый голод и стужу. Однако никто об этом еще не знал, и в сентябре дети пошли в школу, но проучились недолго. Не стало ни света, ни тепла, и школу закрыли. Вначале мама пыталась учить Таню дома по программе второго класса, но занятия пришлось прекратить: не хватало времени. Мамины силы и светлое время дня уходили на оборонные работы, разборку обгоревших деревянных домов на дрова, поиски пищи. Откуда-то из пригорода она привезла мешок наружных темно-зеленых капустных листьев, которые называли хряпой. В доброе довоенное время их считали отходами, несъедобными для людей, и скармливали свиньям. Мама посолила хряпу, и она оказалась вполне съедобной для изголодавшихся блокадниц.

Когда мама уходила на свою работу, Танечка оставалась одна в большой шестикомнатной коммунальной квартире. До войны здесь жили пять семей, тринадцать человек. Пятеро соседей эвакуировались. Четыре сестры Голубевы, бывшие балерины из кордебалета Мариинского театра, умерли в первую блокадную зиму. На Таниных санках мама отвозила их тела в «Стеклянный рынок», где складывали трупы, чтобы потом похоронить в братской могиле.

Кроме Разумовых, в квартире остался только пожилой сосед — известный архитектор Алексей Константинович Максимов. В ожидании холодов он смастерил знаменитую железную печурку — буржуйку, труба которой выводилась в печной дымоход или в форточку. Так и обогревались. На консультацию приходили разные люди, и сосед объяснял им конструкцию своей печки, люди уходили с надеждой, что она сможет согреть детей и позволит продержаться до весны. На печке согревали и воду, которую брали из речки Смоленки. Вода и нечистоты, которые выносили во двор, расплескиваясь по лестнице, превращались в ледяную корку.

Всю зиму сорок первого — сорок второго года Таня не выходила на улицу. Целыми днями она сидела у окна и читала, читала — благо, книг в доме было много. Это мама научила дочку отвлекать мысли от голода, углубляясь в чтение. У них не было никаких запасов продовольствия. Как и подавляющее большинство ленинградцев, они жили только тем, что выдавалось по карточкам. Мама с Таней тщательно обыскали все закоулки на кухне и в комнатах. Но нашли только полстакана затхлых панировочных сухарей и несколько окаменевших огрызков черного хлеба, которые дети прятали, не желая есть с супом. Очистили от пыли и червяков и тут же съели. Съели и остатки столярного клея. И лишь однажды папа смог передать с летчиком своей части посылочку: несколько конских ребер, сухари и кусочек масла из военного пайка.

Танечке часто снилась довоенная еда, чаще всего сгущенное молоко, которое ей довелось однажды попробовать. Девочка придумывала, что блокадный голод ей только снится. Вот проснется, и все будет как прежде. Она напрягалась изо всех сил, чтобы проснуться, но не получалось…

Радио в их комнате никогда не выключалось. Во время воздушной тревоги передавали только тиканье метронома, который звучал часто-часто, как испуганное сердце. После ликующего горна отбоя воздушной тревоги метроном успокаивался и своими редкими ударами успокаивал Таню. Девочка с нетерпением ждала очередного выпуска известий. В то время они были горькими и страшными. Таня на всю жизнь запомнила ужасную фразу: «Сегодня наши войска оставили город Харьков»,— и суровую интонацию диктора.

Иногда мама закутывала Таню, завязывала лицо шерстяным платком до самых глаз, и они шли к маминой младшей сестре Кате, погибавшей от дистрофии. Они шли поддержать ее хоть чем-нибудь. Мама боялась, что ей не хватит сил вернуться домой, и поэтому брала с собой Таню. С трудом переставляя ноги на сорокаградусном морозе, они брели с Васильевского острова на Петроградскую сторону. Проходя мимо сквера на углу Большой Пушкарской и Введенской улиц, Таня с ужасом смотрела на многоэтажный дом, расколотый бомбой: на каждом его этаже были видны половинки комнат с обоями и мебелью. Домашняя утварь свисала на улицу, словно театральные декорации…

Катя жила с дочкой Ритой в большой коммунальной квартире, в которой в первую блокадную зиму умерло семь человек. В комнатах было не просто холодно, там стояла стужа. Пневмония и «голодный» понос обрекали тридцатичетырехлетнюю женщину на верную смерть. Когда стало ясно, что Катя не поправится, мама с Таней перешли жить к ней, упустив возможность эвакуироваться: папин товарищ, летчик, вывозил семьи офицеров папиной части. Но не могли же они оставить Катю и Риту одних. Катя умерла 2 марта в полном сознании. Таня и мама стояли у ее кровати и молчали. Это была первая смерть, которую Танечка видела так близко, рядом. Только что была Катя, совсем недавно она преподавала математику, и вот нет ее и никогда не будет…