Мученики ленинградской блокады. На краю жизни

После войны мама рассказывала нашей доброй знакомой Наталье Васильевне Дворжанской, что, улучив момент, я отламывала немного от своей доли хлеба и прилепляла к сырому мякишу маминой порции: ведь маме надо было идти на работу спасать осиротевших детей, а я оставалась дома и не расходовала силы… И я так боялась, что мама упадет в голодный обморок и умрет. Мама никогда не запрещала мне отрывать крошечку хлеба от моей доли. Но оказывается, она бдительно следила за мной, и эта крошечка сторицей возвращалась к моему кусочку хлеба. Наталья Васильевна рассказала мне об этом уже после маминой смерти. Мама сказала ей, что во время блокады приобрела твердую уверенность во мне и не беспокоилась о воспитании моих дочерних чувств. В этом не было необходимости. Воспитала блокада.

В декабре и январе характер маминой работы изменился, она стала еще более опасной. За каждым учителем были закреплены дома, где в застылых квартирах лежали под грудой одеял истощенные голодом люди, взрослые и дети. Когда погибали взрослые, учителя относили осиротевших детей в детский дом. Как они это делали, трудно и представить: они и сами-то еле передвигались на опухших от голода ногах. Кого-то уносили на руках, кого-то везли на детских саночках или в корыте. В один из таких обходов мама упала. Это был очередной голодный обморок. Обычно она преодолевала дурноту, собиралась с силами, вставала и шла дальше. Но в тот январский день 1942 года была жестокая стужа, и мама могла окоченеть и не подняться. У случайных прохожих не было сил помочь ей.

Должно быть, она лежала долго, потому что обморозила ногу. К счастью, маму заметили ее ученицы, спешившие в госпиталь, где они работали санитарками. Волоком они притащили ее в свой госпиталь и положили в палату для умирающих. Но я об этом не знала, и для меня 11 января 1942 года мама пропала без вести…

Светлана Магаева

НА КРАЮ ЖИЗНИ

_______________________________________________

ЯН АДАМОВИЧ ТИССЛЕР

январь 1942

После того как мама не вернулась домой, я осталась в нашей огромной коммунальной квартире вдвоем с соседом дядей Яном, который находился в глубоком голодном обмороке.

До января дядя Ян продолжал работать на своем Балтийском заводе. Он был самым главным механиком, а может быть, мне так казалось, ведь он был самым большим великаном, которого я знала. Завод выполнял военные заказы, и поэтому дядя Ян был на казарменном положении. С началом войны он редко бывал дома и с каждым разом казался все слабее и слабее. У него сильно отекли ноги, и он с трудом передвигался. Он тяжело опускался на диван, не снимая пальто, и тут же засыпал. Мы с мамой еле-еле поднимали его отяжелевшие ноги на диван и садились рядом с ним, оберегая его сон. Если начиналась воздушная тревога и за окнами громыхали разрывы, дядя Ян не просыпался и мы не будили его, потому что отдохнуть было важнее всего. Но когда наступало время возвращаться на завод, дядя Ян вскакивал, как по тревоге, испуганно спрашивал: «Я не проспал?» — и уходил на свою военную работу.

Тетя Лена, супруга дяди Яна, тоже была на казарменном положении: после первых бомбежек она стала работать в пожарной охране и со своей дружиной тушила зажигательные бомбы.

Однажды, возвращаясь с работы, мама обнаружила Яна Адамовича на лестничной площадке и с трудом привела домой. Он сразу лег на свой диван и больше уже не вставал. Оказывается, дядя Ян так ослабел от голода, что упал в своем цехе в голодный обморок. Очнувшись от забытья, он не согласился лечь в стационар при заводе и несколько дней продолжал работать. Потом свалился и понял, что пользы от него уже не будет.

Дядя Ян умирал несколько дней. Мы лежали в соседних комнатах и дремали. Есть уже не хотелось. В квартире было так тихо, что звенело в ушах. В тот вечер, когда не пришла мама, я приоткрыла входную дверь, чтобы нас кто-нибудь нашел. К тому времени в соседних квартирах уже никого не было.

На следующий день в нашей застывшей квартире появилась учительница, дежурная по нашему дому. Дядя Ян был мертв. Мы постояли около его кровати, потом она закрыла его лицо простыней и задвинула под кровать дяди Яновы тапочки. Тапочки были огромные, сорок третьего размера. Когда я была маленькой, я называла их «топочки» (должно быть, от слова топать) и использовала для игры в пароход, помещаясь в них вместе с командой кукол. А когда дядя Ян возвращался домой, начиналась такая шумная возня, что тетя Лена притворно ужасалась тому, что Великан потеряет своего лилипутика. Наигравшись вдоволь, он поднимал меня высоко-высоко, удобно усаживал на шее и, изображая Жирафа, торжественно вез в нашу комнату, к маме. В огромную дверь мы не могли протиснуться, и Жираф становился на колени и медленно сгибал шею, позволяя мне сойти на пол. О, это была восхитительная игра!