Мучная война

Удары градом сыпались на дверь. Однако его редко будили столь бесцеремонно. Он встал, зажег свечу, увидел, что часы показывают шесть, и велел стучавшему войти. Появился Триборт, полностью одетый, с озабоченным лицом.

— Погода свежеет, сударь, — с тревогой в голосе начал он. — Бьюсь об заклад, вскоре нас накроет жуткий шторм. Гаспар, лакей, проживающий возле дороги Сен-Жермен, видел ватаги оборванцев, двигавшихся к рынку. Подозрительные люди, прибывшие из Парижа, патрулируют здешние дороги. Я вот о чем хотел вам сказать: не доберетесь вы до дворца в охотничьем костюме. Надо бы вам переодеться.

Николя задумался. Он прекрасно знал, на что способен поддавшийся неосознанному порыву народ. Сейчас предлогом для волнений могло стать все что угодно. Vox populiне имел ушей, он ревел и не слышал самого себя. В речах импровизированных ораторов правда переплеталась с ложью, непроверенные слухи смешивались в кучу, обретали собственную жизнь и под маской правды шествовали дальше. Сплетни, пасквили, подстрекательские листовки, надписи на стенах, речи ораторов в публичных садах и кафе поддерживали состояние напряженности. Триборт прав: броситься в костюме для королевской охоты в самую толщу народного моря означало спровоцировать конфликт. Он не имеет права допускать подобных ошибок. Однако в такой ситуации он чувствовал, что его место рядом с королем. И он велел дворецкому раздобыть для него костюм, который позволит ему слиться с толпой. Тот отправился на поиски. Николя посмотрел на ружья, подаренные ему юным королем, те самые ружья, которые Людовик XV когда-то доверил ему во время охоты, и сердце его сжалось от сожалений. Его повелитель умер слишком рано, корона перешла к слишком юному монарху, почти мальчику. Времена наступали суровые, история ускоряла свой ход. Народ еще до коронования понял, что договор между ним и юным монархом, на которого возлагали столько надежд, оказался нарушенным.

Едва Николя завершил свой туалет, как появился Триборт с ворохом одежды. Панталоны до колен из потертой шерсти, рубашка из грубого небеленого полотна, темная бархатная куртка, стоптанные башмаки и старая треуголка составили вполне подходящий по случаю костюм. Вручив Николя кинжал с тонким лезвием, чтобы легче было спрятать, дворецкий посоветовал ему сунуть руки в остывший камин и, зачерпнув немного золы, испачкать себе лицо, чтобы чистота не выдала его маскарад. Беспокоясь за комиссара, Триборт велел ему идти не по главной аллее, а свернуть на лесную тропинку, чтобы потом, как ни в чем не бывало, оправляя одежду, выйти из леса, словно он сворачивал туда справить нужду. Бывалый моряк, сейчас Триборт испытывал такое же волнение, какое охватывало его, когда, заслышав барабанный бой и звон бортового колокола, созывавшего экипаж по тревоге, он вместе с товарищами бросался разбирать койки и перегородки, чтобы выкатить на позиции пушки.

Последовав его совету, Николя осторожно выбрался на дорогу, ведущую в Версаль. Свет фонарей оставлял на ней темные полосы, постепенно светлевшие под натиском пробуждавшегося дня. По дороге бодрым шагом двигались мужчины и женщины; кое-кто нес факелы. Тишину нарушал только стук подошв, да время от времени раздавался призывный выкрик. Он подстроился и пошел в ногу с толпой, стараясь не сливаться с ней. Чем ближе толпа подходила ко дворцу, тем она становилась больше, прирастая все новыми и новыми людьми, вливавшимися в нее с двух сторон. Дважды навстречу выезжали всадники и каждый раз поворачивали обратно. Он подумал, что наконец поступили приказания, но служителей порядка видно не было. Если полиция и присутствовала здесь, то только в качестве подсадных уток, смешавшихся с толпой переодетых агентов. Два каких-то типа догнали его и завязали разговор; чтобы не вызвать подозрений, пришлось поддержать беседу.

Они рассказали ему, что сами они из Пюто и Буживаля. Их предупредили, что народ собирается идти на Версаль, и они решили присоединиться. Один был цирюльник, другой — каменщик. Пытаясь понять, что все-таки побудило их присоединиться к толпе, Николя пошел вместе с ними. Оба искренне возмущались повышением цен на хлеб и не уставали повторять, что этот продукт питания является единственным, который они могут себе позволить.

— Понимаешь, — говорил каменщик, крепко сбитый парень лет тридцати, — когда больше ничего нет, только хлеб и спасает. Иначе остается подыхать или идти с протянутой рукой. Нельзя повышать на него цену, два су за фунт и то много!

— Особенно, — добавил цирюльник, низенький, желтушного вида плюгавенький человечек с острым носом, — когда по нынешней цене тебе продают темный хлеб, полный отрубей. Куда это годится? Богач и аристократ жуют белый, а мы после тяжелого трудового дня должны, значит, отруби жрать? Разве это справедливо? А что ты думаешь, приятель?

Николя вспомнил, как совсем ребенком он неловкими пальчиками выскребал мякиш из небольших ржаных хлебцев. Он обожал этот кислый мякиш. Но сейчас такие воспоминания были явно неуместны, и он промолчал, кивком одобрив слова непрошеного попутчика.