Мучная война

Три дороги, сходившиеся на площади перед дворцом, с высоты напоминали гусиную лапку: левая дорога шла на Сен-Клу, центральная — на Париж, и правая — на Со. На двух последних волнений не наблюдалось, и только по дороге в Сен-Клу двигались людские потоки, издалека походившие на гусениц; гусеницы медленно ползли, изменяя на ходу свои формы. Кучки любопытных толпились возле Резервуаров, на улице Абревуар и справа от большой ограды. Дворцу очевидно ничего не угрожало. Николя спустился вниз, добрался до Лувра [27], прошел мраморную лестницу, дошел до кордегардии и направился в королевскую переднюю. Там он встретил господина Тьерри, первого служителя королевской опочивальни; увидев его наряд и перемазанное золой лицо, Тьерри расхохотался. Ничего не объясняя, Николя сказал, что ему надо немедленно повидать короля. Не задавая лишних вопросов, Тьерри, безоговорочно доверявший Николя, провел его через зал под названием «Бычий глаз» и привел в зал советов. Там Николя увидел, как, сбросив охотничий костюм и оставшись в рубашке и панталонах до колен, король, опустив голову, расхаживает между залом советов и соседней комнатой, где год назад скончался его дед. В отсутствии министров, а именно отправившихся в Париж Морепа и Тюрго, там заседал своего рода постоянный совет. Волнение, царившее вокруг короля, казалось, нисколько не нарушало его безмятежного настроения. При появлении Николя король остановился и с удивлением посмотрел на пришельца: он явно не узнал его. Приблизившись к королю, Тьерри что-то шепнул ему на ухо. Монарх улыбнулся.

— Ранрей, мы вас не узнали. Ваш костюм!..

— Сир, прошу меня извинить за то, что я позволил себе предстать перед вами в таком виде. Но мне было необходимо получить подлинное представление о народных волнениях. Я побывал на рынке и…

— Ах, наконец хоть кто-то сможет рассказать мне, что происходит. Я не знаю, куда делись мои министры. Тюрго и Морепа в Париже. Остальные…

Не закончив фразы, он повернулся и близорукими глазами уставился на Николя.

— Сир, рынок разграблен, разгромлены несколько булочных. Капитан гвардейцев, принц де Бово, сначала подвергся оскорблениям, а потом его засыпали мукой. Но когда он объявил, что цена хлеба снова опустится до двух су за фунт, толпа успокоилась.

Ему показалось, что молодой король неожиданно покраснел.

— Он осмелился взять на себя такое решение?

— Да, сир.

В эту минуту в комнату вошел офицер и протянул монарху послание; нацепив на нос очки, тот немедленно принялся его читать…

— Ранрей прав. Бово сообщает, что он, действительно, дал это глупое обещание; он утверждает, что если бы он не позволил опустить цену хлеба до той, которую они требуют, пришлось бы штыками заставлять их принять нынешние тарифы. Все это противоречит моим приказам: речь шла только о том, чтобы восстановить гражданский мир; я категорически запретил моим солдатам пускать в ход оружие.

Николя подумал, что такой приказ было легче отдать, чем исполнить.

— Сегодня утром я написал Тюрго, что он может рассчитывать на мою поддержку. После неправильного шага Бово каждый будет считать себя вправе принимать решения, которые потом припишут мне. Ранрей, у вас хороший почерк?

— Надеюсь, сир.

— Тогда берите перо и пишите под мою диктовку. Потом сами отвезете эту записку господину Тюрго.

И король усадил его за стол советов.

— «Мы совершенно спокойны. Мятеж набирает силу. Находившиеся здесь войска успокоили мятежников. Господин де Бово спросил мятежников, каковы их требования, и большинство заявили, что у них нет хлеба, поэтому они пришли сюда в надежде получить его. Они показали дурно испеченный хлеб из ячменя, который, по их словам, они купили за два су, и утверждали, что им продавали только такой хлеб. Сегодня я весь день провел во дворце, но не потому, что меня охватил страх, а чтобы все успокоилось. Рынок окончен, но впервые приходится предпринимать многочисленные предосторожности, дабы мятежники вновь не вернулись и не начали вершить свой закон; сообщите мне, какие, по-вашему, следует принять меры, ибо положение весьма тягостно». [28]

Умолкнув, король в задумчивости уставился на Николя. Неловко наклонившись, словно высокий рост мешал ему, он взял письмо, прочел его и подписал. Опираясь кулаками о стол, он приблизил свое лицо к лицу Николя и со слезами на глазах произнес:

— Совесть наша чиста, и в этом наша сила. Ах, если бы я был столь же красив, как мой братец граф Прованский, и обладал бы таким же красноречием! Я бы обратился к народу, и все было бы прекрасно! Но я начинаю мямлить, и это все портит.