Мудрая кровь

На дороге жара была не такой сильной, как на озере, и он вел машину, чувствуя, как восстанавливаются силы, растраченные за пять дней, проведенных с Таруотером. Когда он не видел мальчика, ему казалось, что напряжение, постоянно висевшее в воздухе все эти дни, исчезает. Любая мысль о нем давила, и он попытался избавиться от этого давления, думая только о тех аспектах проблемы, которые можно было очистить и перевести в область абстрактных величин, имевших отношение уже к иному, изменившемуся человеку, которого он вполне мог себе представить.

Небо было безоблачно синим. Он вел машину куда глаза глядят, хотя и помнил о том, что перед тем, как возвращаться в мотель, нужно где-нибудь остановиться и заправиться, чтобы завтра можно было ехать в Паудерхед. Пресвитер, открыв рот, высунулся из окна, и ветер сушил ему язык. Рейбер машинально потянулся, запер дверь и за рубашку втянул ребенка назад в машину. Тот уселся и стал торжественно снимать с головы шляпу и надевать ее на ноги, а потом снимать с ног и надевать на голову. Поразвлекавшись немного таким образом, он перелез через сиденье и исчез из виду.

Рейбер продолжал думать о будущем Таруотера, и мысли эти были приятными, кроме тех моментов, когда, время от времени, в их ровное течение вторгалось лицо мальчика, такое, каким оно было сейчас. Эти внезапные заторы заставляли Рейбера вспоминать о бывшей жене. Он теперь редко думал о ней. Она не стала с ним разводиться, потому что боялась, как бы ребенка не оставили на ее попечении, и жила она теперь в самой дальней точке света, какую только смогла найти, в Японии, где работала в какой-то социальной конторе. Он понимал, что ему здорово повезло, когда он избавился от нее. Это она не дала ему вернуться и забрать Таруотера старика. Она бы, наверное, ничего не имела против того, чтобы взять его к себе, если бы не увидела его в тот день, когда они отправились в Паудерхед, чтобы сбить со старика спесь. Младенец выполз на порог за спиной у старого Таруотера, а потом спокойно сидел и смотрел, как старик поднял дробовик и выстрелил Рейберу сначала в ногу, а потом в ухо. Рейбер не видел его, а она видела и забыть это лицо уже не смогла. Дело было даже не в том, что ребенок оказался грязным, худым и мрачным. Ее глубоко поразило то, что, когда дробовик выстрелил, выражение его лица изменилось не больше, чем у старика.

Она сказала, что, если бы в его лице не было ничего отталкивающего, она бы, поддавшись материнскому инстинкту, кинулась и схватила его. По дороге туда она думала, что именно так и поступит, и у нее бы хватило на это смелости, несмотря на стариков дробовик; но под взглядом этого ребенка она буквально примерзла к месту. Он был полной противоположностью всему, что обычно нравится человеку в детях. Она так не смогла объяснить своего внезапно возникшего чувства отвращения к нему, ибо в нем не было ни капли логики. У него был взгляд не ребенка, а взрослого; взрослого, пораженного неизлечимой душевной болезнью. Такие лица она видела на каких-то средневековых картинах, где мученикам отпиливали руки и ноги, а по выражению их лиц было понятно, что ничего существенно важного они не теряют. Она смотрела на сидящего в дверях ребенка, и у нее было такое ощущение, что, знай он, что в этот самый момент у него отнимают все его будущее, выражение его лица ничуть бы не изменилось. Ей показалось, что все глубины извращенности людской отразились на этом лице плюс смертный грех упрямого отречения от своего же собственного блага. Тогда Рейбер думал, что у нее просто разыгралось воображение, но теперь понимал, что это действительно было так. Она сказала, что не смогла бы жить в одном доме с человеком, у которого такое лицо; ей пришлось бы жизнь положить на то, чтобы изгнать с его лица этот презрительный и высокомерный взгляд.

Рейбер с усмешкой подумал о том, что она не смогла жить в одном доме и с другим человеческим лицом, на котором отродясь никаким высокомерием даже и не пахло: с Пресвитером. Малыш поднялся с пола перед задним сиденьем, перевесился через спинку и повис, дыша Рейберу в ухо. Ее характер и образование позволяли ей общаться с «особенными» детьми, но только не настолько «особенными», как Пресвитер, у которого была ее фамилия, а лицо — «этого ужасного старика». Она приезжала как-то раз, года два тому назад, и требовала, чтобы он устроил Пресвитера в специальное учебное заведение, потому что, как сказала она, он не может заботиться о нем как нужно, хотя вид у ребенка был более чем цветущий. Своим собственным поведением в тот день Рейбер почти гордился. Ударил он ее не сильно, так что она даже до середины комнаты не долетела.