Мудрецы. Цари. Поэты

— Сухейль, Сухейль, я люблю тебя! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю! Люблю!.. — кричу я, улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь под камчой…

— Голь! Колючка! Пыль! Пыль! Пыль! Прах! Я за-порю тебя! Я выбью, вырву камчой твои блудливые глаза!.. Насмерть!.. — храпит, хрипит атабек Кара-Бутон. Он старый. Устал уже. Мне жаль его. Старый охотник…

Наконечник серебряный томительный не попадает в глаз… Устает наконечник… Устает… Айе!..

И тут Сухейль срывается с места и подбегает к ата-беку, и хватает его за бороду, за усы, стараясь распара-пать, разрушить, разъять его лицо.

— Не трогайте его! Не трогайте Насреддина!.. Я ненавижу вас!.. Я позову отца!.. Отец! Отец!.. Помогите!..

— Нет у тебя отца!.. Твой отец мертвый лежит в гареме! Теперь я твой отец! Теперь я твой повелитель!.. Ха-ха!.. Как только пройдет положенный после похорон срок, ты станешь моей женой!.. Девчонка… Зеленая ход-жентская исфаринская урючина! С сырой молочной слад кой косточкой!.. Я съем твою косточку!.. Ха-ха!.. Я люблю зеленый урюк! Молочную косточку! Зубам весело! Телу прохладно!..

Атабек хватает Сухейль свободной рукой за длинные мокрые косы и оттаскивает ее от своего лица, как щенка от материнского соска… Хохочет…

Сливовые глаза плачут… Плачут от боли… Глядят на меня… Печально… Текут глаза… Молят…

Чего же я стою? Я, Насреддин, сын горшечника Мустаффы-ата, с пяти лет не разлучающийся с кетменем к топором…

Чего я стою, как старый немой китайский высохший карагач с муравьиными кишащими дорогами?..

А мою Сухейль атабек тащит по земле за косы, как степной конь влачит, влечет жертву, привязанную к его хвосту?.. Тащит. Хохочет…

Смоляная маленькая птичья голова поворачивается ко мне.

— Ака! Бегите!.. Он убьет вас!.. Бегите, ака…

Айе!.. Тогда я просыпаюсь!.. Просыпаюсь!.. Я догоняю атабека. Я сразу попадаю. Я бью атабека кулаком по затылку. Сразу…

Так мой отец Мустаффа-ата глушил резвых, разыгравшихся весенних бычков. Когда кишлачные дехкане не могли справиться с вешними, хмельными, травяными медовыми налитыми луговыми бычками, они звали на помощь Мустаффу-ата и он одним ударом усмирял, укладывал бычков на траву… Они долго потом лежали одурманенные, вялые, тихие… Рука у Мустаффы-ата тяжелая, глиняная… Рука гончара…

Я ударил атабека кулаком в затылок, как разыгравшегося, привольного, вешнего бычка, и он сразу затуманился, задумался, забылся, и сел в арык, и опустил голову, и отпустил косы Сухейль. Он сразу стал мягким, тяжелым, сонным… Он сразу стал похож на древний обвалившийся дувал…

Муторно, мутно, недужно ему… Тошно… Далеко он… Жаль его… Как старого дикого раненого зверя…

Он сидит в арыке, опустив голову, точно спит, и полузатонувшие золотые айвы теснятся, тычутся в него… Застревают…

— Бегите, ака!.. Скорей!.. Сейчас сюда прибегут стражники-сарбазы! Они запорют вас до смерти, ака!.. Бегите!

Скорей!..

Глаза сливовые глядят. Молят. Текут глаза…

Насреддин запахивает на себе обильный фазаний гаремный чапан. Чапан весь изодран, разбит, разорван, разрушен камчой… Тело худое, костлявое отовсюду светится… Невиновное, багровое от хлестких, жгучих ударов.

Но Насреддин улыбается…

— Сухейль, Сухейль… Я скоро вернусь… скоро приду… Буду пить арычную воду…

— Ия буду пить арычную воду… Вместе будем пить…

— Я скоро приду! Скоро! Скоро! Скоро! Скоро! Скоро! Скоро!.. Ты жди, Сухейль!..

— Арык течет, ака… Сухейль ждет, ака… Арык течет — Сухейль ждет…

— Я люблю тебя, дочь бека…

— Я люблю Вас, сын горшечника…

СУМАСШЕДШИЙ

…Иди, отрок, в молодости твоей, куда ведет тебя сердце твое и куда глядят глаза твои…

Экклезиаст

Айе!..

Кто кричит диким, шальным, шалым, бражным голосом? На весь кишлак… Кто?..

Слепым, дурным, косым, блаженным голосом?.. Кто кричит блаженным прекрасным голосом?.. Кто заходится, ликует, пьянеет в крике?.. Или это захожий божий дервиш— суфий?.. Иль это курильщик опиума, анаши-банга?.. Или это нищий каландар, блаженный, сумасшедший, забредший в кишлак с Великого Шелкового Пути?.. Какие только люди там не бродят…

Айе!.. Кто кричит на весь кишлак блаженным, заливающимся голосом: