Мудрецы. Цари. Поэты

Он старый… У него борода снежная, жемчужная, как сасанидская рубаха…

…И кони-страсти пожрут своих седоков… Пожрут?..

Махмуд Талгат-бек, зачем, зачем вы сняли тихий чапай старости?.. Зачем лицо ваше от прилива вялой, застойной крови сразу стало темным, а потом рубиновым, как в той, рубиновой комнате?.. И стало рубиновым лицо и тело ваше в изумрудной травяной луговой комнате… Айе!.. Зачем?..

— Подождите, муаллим!.. Не надо!.. Зачем?..

…Дряхлый, слепой, с рыхлыми палыми сыпучими желтыми клыками бродит стылый волк средь ярых, молодых текучих отар, отар, отар… тычется глухой мордой в сильные крутые блаженные нетронутые овечьи курдюки…

Айе!.. Зачем?..

Зачем гранатовый обильный шербет течет, струится, вьется, ползет, бежит по вашей вольной снежной саса-нидской рубахе?.. По жемчужной, перламутровой бороде?..

Зачем кувшин-кумган неслышно падает из ваших рубиновых онемевших пустынных палых рук в изумрудные травяные луговые ковры, ковры, ковры…

Зачем кумган падает, а гранатовый шербет все течет и течет по рубахе, по бороде… Обильный, необъятный шербет…

Муаллим!.. Да это не шербет… Это кровь. Изо рта. Из вашего, муаллим…

Тогда вы мокро хрипите…

Тогда вы хрипите…

— Сынок!.. Насреддин! Я покажу тебе это!.. Девственник!.. Ягненок! Птенец! Сосунок! Ха-ха! Я успею!..

— Нет. Не успеете… Зачем, муаллим?..

Айе!.. Зачем?..

Зачем вы падаете, не дойдя до изумрудной кровати?..

Падаете навек…

Рубаха сасанидская вольная летучая снежная жемчужная стала рубиновой живой мокрой…

Текучая тяжкая рубаха.

Махмуд Талгат-бек, вы в текучей живой рубиновой гранатовой мокрой липкой рубахе.

Зачем, муаллим?..

Зачем вы сменили тихий темный халат старости на эту струящуюся последнюю посмертную рубаху?..

Зачем?..

…И кони-страсти пожрут своих всадников!..

И пожрали…

СУХЕЙЛЬ!

…Когда ты увидишь ее, и она заговорит, скажет слово, и ты услышишь ее, тогда…..Осел убежал и веревку унес…

Из «Кабус-намэ»

Айе!..

Я склоняюсь над Махмудом Талгат-беком, я поднимаю с глухого ковра его тяжелую вялую голову, я растираю ему мягкие, податливые, покорные, рыхлые виски, но голова его валится, тянется из моих рук на ковер…

Она мертвая. Тяжкая. Безответная… Дальняя… Смеркается она… Меркнет… Как та голова кобры…

Айе!.. А я все тру, мну, мучу мертвые виски Талгат-бека, а я все поднимаю его налитую хмельную голову с последнего ковра…

— Муаллим!.. Не надо!.. Зачем, муаллим?..

Но палый плод уже не вернуть на осеннюю, хладную, скользкую, свободную ветвь…

Тогда я осторожно, нежно опускаю голову Талгат-бека на ковер, подложив под нее круглую кунгратскую атласную подушку. Точно ему нужна эта подушка. Не нужна уже. Ничего уже не нужно Махмуду Талгат-беку!.. Уже!..

Тогда я бегу, бегу по сонным, темным, пахнущим душистыми мятными дымными благовониями покоям гарема… Бегу… Бегу в фазаньем обширном гаремном чапане… Путаюсь в нем, кутаюсь, блуждаю, падаю, встаю, бегу… Я не могу снять, содрать, сорвать с себя нелепый этот чапан, потому что я совсем голый, как это и должно быть в гареме…

Я бегу!..

Айе!.. Бегу нетронутый из гарема!..

Потом открываю железную витую тяжелую, какую-то росистую, скользкую дверь и выбегаю в сад!..

Блаженный!.. В ночные мои одуревшие, очумевшие телячьи ноздри ударяет прелый пряный родной слезный запах осенних палых вялых листьев, листьев, листьев… Течет, струится, поднимается в ноздри чистый зрелый хладный дух осени… В душу течет!.. После темных дурных бредовых ароматов, смол и благовоний!.. Как хорошо!.. Хладно!.. Чисто!.. Родниковый дух!.. Точно лицо в родник горный, ледниковый опустил, окунул, омочил…

Я бегу, тону в садовых палых листьях! Бегу! Дышу. Просыпаюсь…

А в саду уже раннее чуткое утро.

Уже утренние сизые туманы блуждают, ходят среди смутных холодных деревьев… Сырые туманы… Топкие… Но что-то золотится в этих зябких ранних туманах… Что-то сонно, зыбко золотится в туманах, в туманах… Что?.. Я бегу, но в туманах что-то золотится, золотится, золотится… Словно живое! Телесное! Золотится!.. Тлеет!.. Словно головки девичьи в шитых золотом ковровых кокандских тюбетейках в текучих густых щедрых туманах мелькают, таятся, плывут, колышутся… Словно золотые поздние осенние янгиюльские подсолнухи в туманах летают, витают, зрелые, полные… Неясные… Зыбкие… Золотые…

Тогда я останавливаюсь. Тогда я замираю в туманных деревьях. Тогда я замираю… Тогда набегает ранний сырой садовый ветерок и сизые туманы отлетают, отходят, разваливаются, разбредаются…

Айвовый золотой осенний сад стоит вокруг меня. Избыточный. Тяжелый. Холодный… Живой… Листья деревьев уже все упали на садовую траву… Засыпали, заглушили, забили ее… А золотые душные шершавые айвовые плоды чистым живым телесным золотом свешиваются с холодных, дымчатых от инея ветвей… Свешиваются тысячи золотых шаров… Шершавых, душных… А листьев на деревьях нет… Опали, осенние… А плоды не собраны, не сорваны, не взяты… Нагие плоды на нагих деревьях, на деревьях без листьев… Не собранные, не сорванные, не взятые…