Мудрецы. Цари. Поэты

Я знаю, что некоторые люди оставляют плоды на ветвях до самых первых декабрьских снегов… И висят, томятся, золотятся нагие айвы в первых жемчужных прозрачных снегах… Золотые живые плоды на снежных деревьях!.. Айе!.. Да!.. Но я не ел золотые душные шершавые плоды со снежных ветвей… Это богатые люди оставляют плоды дозревать, доживать, наливаться до зимних снежных ветвей. Бедняки поедают свои плоды еще совсем зелеными… кислыми… Да.

Но сад золотых нагих айвовых плодов тяжело качается вокруг меня от раннего утреннего ветра…

— Что вы делаете утром в нашем саду, ака?..

Айе!.. Что это? Что это?.. Чей это голос?.. Или чудится? Или снится…

Ай, неужели…

Или это золотая, напоенная, переполненная золотой терпкой, рассыпчатой мякотью айва сорвалась с согбенной, усталой ветки?.. Сорвалась?.. Чудится?.. Снится?.. Мнится?.. Айе!..

Насреддин замер под деревьями… Чуткий, как зверь, учуявший опасность. Иного зверя… Замер… Стоит… Ждет в своем нелепом обильном фазаньем гаремном чапане… Худой, длинный, сутулый… Смешной!..

Стоит, оглядывается… Никого нет вокруг!.. Только золотой налитой перезрелый поздний нагой безлиственный сад стоит, мается от сырого ветра… Уже туманы уходят, редеют, слабеют…

— Кто вы, ака?.. Почему вы в чапане моего отца?..

Айе!.. Голос!.. Родниковый хрустальный девичий голос. Голос моей малой ледниковой реки, речки из ущелья чинар… Голос… Голосок… Птичий, летучий, веющий… Голос — лепесток дикой горной вешней алычи… Летит…

Где он?.. Где?..

Я осматриваюсь, но нет никого вокруг на туманной земле… на палой мягкой терпкой лежалой листве… за стволами золотых деревьев… Нет никого…

— Ака!.. Что вы крутите, вертите головой, как при вязанный теленок?..

Тогда я поднимаю глаза… задираю голову… Вначале я вижу узорчатые йеменские красные сафьяновые ичиги… Потом белый жемчужный парчовый узкий уйгурский долгий чекмень-халат… Потом два глаза… две бухарские дымчатые темные живые огромные сливы, сливы, сливы…

Две живые сливы в айвовых плодах!.. Да!..

Там в холодных осенних ветвях, в золотых нагих айвовых плодах сидит девочка, девушка… Она сидит в ветвях, в плодах… Айе!.. Ай, ты зеленый вешний плод в поздних золотых перезрелых плодах!..

Айвовая, золотая, немая, кочующая птица льнет к шершавым, золотым, душным, душистым, поздним айвовым плодам, плодам, плодам… Задевает их… Роняет… Сонная птица льнет к сонным напоенным плодам!.. Льнет. Вьется. Бесшумная птица айвовая, золотая в золотых плодах, плодах, плодах…

Жгучая!..

— Как тебя зовут, Зеленый Вешний Плод на осеннем дереве?..

— Сухейль!..

…Сухейль… Южная звезда… Звезда дальних пустынь, где бродят одногорбые африканские верблюды — дромадеры!.. Звезда пустынных пустынь!.. Счастливая йеменская звезда!.. Сухейль! Сухейль!.. Самум!.. Суховей!.. Суховей!.. Наша кибитка-мазанка стоит на окраине кишлака у самых текучих кочующих набегающих каракумских песков, и когда из пустыни идет самум, суховей, нашу кибитку и наш убогий маленький хавли — дворик, и наше изумрудное малое рисовое поле засыпают, забирают летучие богатые темные пески… Идет набег ночных, слепых, немых, тучных песков, песков, песков!..

Сухейль! Сухейль!.. Летучие, падучие пески засыпают нашу кибитку… хавли… рисовое, нетронутое, невинное беспомощное изумрудное поле…

Сухейль! Сухейль!.. И налетает суховей! суховей!.. И засыпает рисовое мое поле!.. И я бреду в песках высоких, заглушивших зеленые изумрудные ростки!..

Сухейль! Сухейль!.. Идет суховей, суховей!.. И заметает бедный, бедный мой посев! посев!..

Сухейль! Сухейль!.. И гибнет мой посев!..

И две старухи с полыхающими тонкими узкими дамасскими бритвами бредут, бредут по рисовому полю, утопая, утопая в песке!.. Айе!..

— Кто вы, ака?..

— Я Насреддин… Сын горшечника Мустаффы-бобо…

— Я дочь Махмуда Талгат-бека…

— Что ты делаешь на дереве?..

— Я люблю спать на золотом айвовом дереве!.. Мне здесь поставили деревянную суфу… Я айвовая птица!.. Я сплю и вижу золотые айвовые сны!.. Мне снится, что я айвовая золотая птица!.. Насреддин-ака, почему люди не летают?..

— Не знаю… Наверное, потому, что в небе нельзя выращивать рис… Да и летать с кетменем трудно…

— Насреддин-ака, а вам снятся айвовые сны?..

— Да… Снятся…

— Насреддин-ака, почему вы облизываете губы?.. Вы хотите пить!..

— Да, Сухейль… Хочу… У меня во рту суховей… И в голове… И в душе тоже, — тихо добавил Насреддин, не отрывая глаз от девушки, от ее сливовых глаз, от пухлых губ, похожих на реки в половодье… От маленькой, быстрой, птичьей, верткой головы в золотой ковровой айвовой тюбетейке…

— Съешьте айву… Вот… Держите… Золотая!.. Ловите!..

— Не хочу айву… От нее еще суше во рту… Она вязкая, душная… Я напьюсь из арыка…

У меня во рту пустыня. Суховей. Сушь…

Это от бессонной ночи, от самаркандского густого вина, которое делают из терпкого сушеного горьковатого сахаристого изюма…

Сухейль! Сухейль!.. Суховей! Суховей!.. И гибнет малый бедный мой посев!.. И пески тучные засыпают рисовое изумрудное живое поле, поле, поле…

Я подбираю с земли обильный фазаний халат и склоняюсь над садовым арыком.