Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук

В данном случае проблемой является не длительность анализа, а то, что жена попала в тот самый христианский миф об искуплении, миф, который она не распознала, так как он был сформулирован на языке психологических целей. Она жила жизнью изгнанника из рая. Мы все так живем в некоторой степени. Ни Вольтер, ни Ницше, ни Фрейд, ни Юнг, ни Сартр, ни один из современных приверженцев философии атеизма до конца не свободен от мифа об искуплении. Бог мог быть объявлен мертвым, но оплакивание его не закончилось – это слишком значительная утрата, чтобы справиться с ней всего лишь за несколько поколений. Ностальгия Юнга по Богу временами всплывает в его теории Самости. Женщина, потерявшая себя в фантазии о мандале, усилила эту тенденцию и уверовала в юнгианскую теорию, как кто-то верит в спасителя, потому что и ей очень недостает определенности, которую несет вера.

До тех пор пока не завершен наш траур, фантазия об искуплении грехов будет прорастать на любой почве. Я не сомневаюсь, что и я могу ей поддаться. Конечно, подобно большинству интеллектуалов моего поколения и окружения, я поддержала ницшеанский протест против религиозных традиций нашей культуры. Испытывая отвращение даже к тени веры, мы увидели свою интеллектуальную миссию в том, чтобы своей работой разоблачить невыносимый расизм, сексизм и авторитарность официальных религий. Мы боролись с самой идеей о том, что люди сначала создают таких богов, как Яхве, Христос, Аллах, а затем покоряются им – всем этим тиранам, каждый из которых претендует на то, что именно он и есть единственный и подлинный бог. Нас потрясло то, насколько ожесточенными могут быть войны между этими тремя монотеистическими религиями, требующими от своих приверженцев, чтобы они жертвовали своими жизнями в этой безобразной войне. Нашим криком протеста была фраза Заратустры: «Бог мертв». Этот интеллектуальный бунт питал мою мотивацию заниматься психотерапевтической практикой. Я почувствовала тогда – и чувствую это сейчас, – что мир без бога не обязательно должен быть миром отчаяния. Занятие психотерапией – это и есть ежедневная борьба с отчаянием.

Несмотря ни на что, разрушение конвенциональной религии не устраняет потребности испытывать чувство священного, но где оно? Ведь жизнь – это нечто большее, чем просто путешествие от рождения к смерти? Миф об искуплении грехов возникает в каждой значимой для человека ситуации. Некоторые феминистки мечтают о мире, спасенном благодаря матриархату (когда у власти женщины, все будет прекрасно). Я знаю многих экологов, которые рисуют в своем воображении мир, спасенный природой (природа добра, и если оставить ее в покое, все должно быть прекрасно). Другие ищут спасения политического (эта партия все изменит); финансового (как только у меня будет достаточно денег, я испытаю настоящее счастье); романтического (однажды явится мой принц или принцесса); психологического (наступит день, когда я завершу индивидуацию, стану одним из просветленных). Каждая из этих фантазий укоренена в монотеистической мифологии. Даже идеал буддистской отрешенности может скрывать типичную христианскую фантазию, где гуру занимает место бога, а всеобъемлющая философская система заменяет веру.

Я подтруниваю над одним из моих докторантов, юнгианским аналитиком, по поводу того, что его непоколебимая вера в Юнга превращает его в юнгиозуса (фанатика Юнга), а не юнгианца. А кто защищен от такого соблазна? Атеист уверен, что бога нет, агностик считает, что точный ответ о его существовании получить нельзя, верующий убежден, что Бог есть; что объединяет нас всех, так это желание найти в жизни смысл, а чтобы смысл как-то проявился, нам всем необходимо вообразить нечто за пределами Эго, что-то, что выходит за границы личной судьбы. Истории наших жизней, не будучи включенными в более широкий нарратив, разделяемый всем обществом, слишком незначительны, чтобы считаться важными. Мы все жаждем, чтобы искусство, литература или музыка придали масштаб нашему существованию, без этого становящемуся таким банальным, добавили значимости прародителям, жившим до нас, и потомкам, которые образуют новые побеги на генеалогическом древе.

Когда талантливый историк пишет рассказы о народе, мы считаем, что он занимается «наукой историей», и чтение его работ дает нам чувство племенной идентичности. Войнам, победоносным или проигранным, придается историческое величие: трагичные, но прославленные битвы велись во имя какой-либо великой ценности. Точно так же, чтобы придать смысл своей маленькой жизни, мне необходимо возвысить свое заурядное жизненное путешествие до уровня одиссеи. Я хочу, чтобы мои столкновения с коллегами в офисе воспринимались, как битва за Трою. Я знаю, что мой дом – не крепость, но в некотором смысле его все-таки можно так называть. Такое возвеличивание нашей жизненной истории – это вовсе не возвеличивание Эго, а эффективная защита от чувства абсурдности.