Мудрость Салли

Элис кивнула, закрыла дверцу микроволновки и установила таймер. Утомленная этим нехитрым делом, она повалилась на ближайший стул и наблюдала, как Мэтти достает тарелки и приборы. Элис совершенно не хотела есть, но боялась протестов Мэтти, если в этом признается. Он смотрел на микроволновку и маму, как на две гранаты с выдернутой чекой. Еда пробыла в микроволновке гораздо дольше, чем следует, а Элис, похоже, совершенно про нее забыла. Повторный звон таймера пробудил ее память, и она с трудом поднялась на ноги.

– Садись, солнышко, – с усталой улыбкой сказала она Мэтти. – Полдник готов.

Но когда Элис открыла дверцу микроволновки, в кухню ворвались клубы дыма, и на потолке сработала сигнализация. Застывшее содержимое коробки покрылось ломкой, пузырящейся, несъедобной коркой. Она схватилась пальцами за горячий пластик, но не смогла удержать и уронила на пол, где коробка разломилась, и содержимое растеклось в лужицу на грязном линолеуме. Элис взвыла и пнула остатки коробки, разбрызгав кусочки рыбы и томатов по ближайшим поверхностям, а потом опустилась на пол, зарыдала и принялась раскачиваться, обняв колени.

Полчаса спустя Мэтти убрал беспорядок, сделал себе еду и посадил Элис перед телевизором с кружкой мятного чая. Он сел рядом, уминая с подноса фасоль на тостах, легонько ткнул ее локтем и улыбнулся, когда она повернулась.

– Ерунда, мам. Мне все равно не нравился тот тунец. Чем-то напоминал блевотину.

28

Маша

Элвис сидит в первом ряду, на нем белый смокинг, розовый шелковый шарф, его обычная шляпа и, если я не ошибаюсь, блестящие тени. Долгожданный вечер наконец настал, и мы с Эдвардом сидим на несколько рядов позади Элвиса, слегка правее, на довольно неудобных деревянных креслах местного театра. В здании душно летом и холодно зимой. Но, несмотря на неудобную парковку и крошечный бар, мы любим это место и знаем – в эпоху поклонения телевидению и господства гигантских плоских экранов провинциальные театры закрываются так же часто, как деревенские почтовые отделения, и нам ужасно повезло, что он есть.

Если верить программке, которую я заставила купить Эдварда, роль Ко-Ко, Главного Палача Титипу, исполняет Маркус МакМинн. Значит, это и есть «хороший друг» Эдварда. Я в предвкушении. Это исключительно любительская постановка, а «Микадо» – идеальная почва для всякого рода катастроф, свойственных любительскому театру. Мне страшно любопытно, кто этот загадочный Маркус, и я слегка заинтригована, что здесь делает Элвис. Не думала, что он поклонник Гилберта или Салливана, авторов пьесы. Эдвард, который сегодня особенно хорош собой, тоже выглядит немного взволнованным. Я сжимаю его руку, он благодарно улыбается. Понятия не имею, что здесь происходит, но, как обычно, в минуты сомнений я вспоминаю Леди Т. и решаю проявить деликатность и любезность – а потому улыбаюсь и не задаю вопросов. Это важно для Эдварда, а Эдвард важен для меня.

Свет гаснет, по залу проносится нетерпеливый шепот и несколько нервных смешков. Начинает играть оркестр: пара неуверенных скрипок, кларнет, фортепьяно, ударные, треугольник и – прекрасно, невероятно, но несомненно – диджериду[7]. Если я начну хихикать уже сейчас, то к концу первого акта описаюсь от смеха, и потому я сжимаю ногтями свою руку, прикусываю губу и пялюсь перед собой. Пожалуй, насчет «любезности» я погорячилась. Нужно хотя бы удержать себя в руках. Загорается свет, на сцене появляется нечто вроде прихожей китайского ресторана. Сзади – деревянный экран с довольно странными пагодами и людьми в китайских шляпах с палочками в руках.

Две японки средних лет с очень сильно накрашенными раскосыми глазами и очень красными губами шаркают по сцене в шлепанцах на высоких деревянных платформах. На них – широкие кимоно из дешевой вульгарной ткани для занавесок и черные парики, напоминающие шапки из волос. Они выносят на сцену предметы декораций, в том числе дерево, куст и стул, расставляют их по местам, поворачиваются к публике и указывают на предметы обеими руками, словно ассистентки фокусника. Я все жду, когда они воскликнут: «Та-дам!». Режиссер, видимо, посчитал это удачным сценическим ходом для начала спектакля. На самом деле это выглядит, будто кто-то забыл поставить декорации до прихода зрителей и нашел выход в последнюю минуту.

Наконец сцена готова, и выходит мужской хор. На певцах яркие нейлоновые мантии, статического электричества с которых хватит на всю страну, шапки, как у смурфов, и сандалии на липучках. Они исполняют нечто вроде чечетки (только без башмаков) и немного поют, но я почти не решаюсь взглянуть на сцену, потому что еле сдерживаю хохот. Некоторые из артистов не могут петь и танцевать одновременно, так что выступление получается не слишком стройное. У Эдварда дела с самоконтролем обстоят немного лучше, но я вижу, как подрагивают уголки его рта и как побелели костяшки его пальцев, вцепившихся в кресло.