Мудрость Салли

Современники королевы Виктории верили, что состояние души человека в момент смерти было ключевым: в этот момент принималось решение о загробном месте назначения, рае или аде. Но это кажется ужасно несправедливым. Только представьте, если, после того как ты прошел через все молитвы, извинения, прощания и мудрые советы семье и друзьям, несмотря на факт, что ты умираешь, хоть и предпочел бы просто полежать и выпить чашечку чая, именно в момент смерти тебя посещает пикантная мысль о Джордже Клуни. Ты ничего не можешь с этим поделать. Она просто возникает у тебя в голове, пока ты отбрасываешь коньки. И все – твоя таратайка направляется в ад.

Сегодня на кладбище кипит жизнь. По деревьям носятся белки, дрозды копаются в траве в поисках червяков для голодных птенцов, а вороны бесцельно слоняются вокруг. Где-то в ветвях щебечут и свистят певчие птицы, а в высоких елях гогочут сороки. Я замечаю на скамейке возле часовни знакомую фигуру. Салли наслаждается видом и купается в послеполуденном тепле позднего лета. Она машет мне рукой и приглашает присоединиться. Сегодня она прекрасно выглядит. Румяные щеки, загорелое лицо в веснушках. Она разговаривает внятно, но мы сидим в дружелюбной тишине. Толстая черная ворона сидит неподалеку на могильном камне, наблюдая за нами, и держит что-то во рту. Вид у нее немного неряшливый и глупый, перья покрыты серыми пятнами. Она, как и лето, утратила свежесть юности и выглядит довольно уставшей и потрепанной. Трава на кладбище пестрит выжженными ржавыми проплешинами, в воздухе пахнет сеном. Листья на деревьях еще зеленые, но в них уже меньше уверенности, словно ожидание осени ослабило их хватку. Ветерок приносит аромат нагретой на солнце лаванды с сиренево-коричневых кустов, разбросанных по холму. Смена сезонов уже на носу.

Салли лезет в поношенную тряпичную сумку, достает несколько сухариков и бросает всклокоченной вороне. Та спрыгивает с надгробья и с важным видом идет по траве. Почти у ног Салли она бросает то, что держала во рту, и хватает один из сухариков. Салли поднимает предмет и поворачивает на ладони. Это медная пуговица.

– Спасибо, добрая госпожа! – благодарит она ворону и бросает ей еще кусок хлеба.

Потом поворачивается ко мне и улыбается.

– Это подарок, – поясняет она. – Люди думают, что маленькие сокровища любят только сороки, но вороны тоже. Они часто приносят мне всякую всячину: пуговицы, ленточки, пробки от бутылок. Видимо, благодарят за хлеб.

Я откидываю голову и наблюдаю, как большие пушистые облака плывут по ровному синему небу, как ватные галеоны. На грозу сегодня надежды нет.

Чуть позже я каким-то образом чувствую, что меня разглядывают. Поднимаю взгляд и понимаю, что Салли пристально рассматривает мое лицо.

– Ты потеряла радость.

Она говорит это просто, словно речь о перчатке или еще каком-то простом предмете, но я сразу чувствую, как в глазах проступают слезы. Я так стараюсь измениться, отпустить скорбь, которая меня калечит. И иногда получается. Но скорбь нелинейна. Она возвращается неожиданно, от определенных запахов, видов или звуков, и в некоторые дни я по-прежнему чувствую, будто мой мир – как расползающееся по швам лоскутное одеяло. Но откуда она знает? Как поняла, что порой я просыпаюсь в холодном поту по ночам, потому что еще чувствую перья в руках и ярость от того, что ничего не могу сделать и никого наказать, что я ужасно боюсь состариться в одиночестве, завися от доброты чужих людей? Неужели она видит, что, несмотря на все потуги измениться, я боюсь, что мне не хватит сил? Что смерть сына, в конце концов, лишила меня жизни? Кажется, Салли видит очень многое, недоступное остальным. Она ждет моего ответа, но у меня нет слов. Я киваю.

Салли продолжает ждать. Ее молчание просит объяснений, но я не знаю, много ли смогу объяснить. Я смотрю в пустоту.

– Мой малыш, Габриель. Он утонул. Умер.

Какое-то время она сидит молча, отдавая моим слова должное уважение, но потом отвечает, с бесконечной нежностью:

– Но ты-то нет.

– И чувствую невыносимую вину, что еще жива! – зло восклицаю я. Давно невысказанная правда, первопричина моего вечного траура и якорь, приковавший меня к скорби. – Разве я заслуживаю быть счастливой, раз позволила ему умереть?

Салли берет меня за руку.

– Габриель был счастливым мальчиком?

Я вспоминаю его охотную улыбку и постоянный смех.

– Он бы хотел, чтобы ты грустила?

Он ненавидел, когда я плакала. Если я плакала, он тоже плакал.

– Он любил тебя?

Я вспоминаю все объятья, все ласки и его мокрые поцелуи в щеку.

– Что бы Габриель хотел, чтобы ты сделала?

Ответ приходит моментально, словно из ниоткуда.

– Он бы хотел, чтобы я танцевала.

Я поверить не могу, что сказала эту глупость вслух, но Салли просто улыбается и кивает. А потом я вспоминаю, как он покачивался на своих неуверенных пухлых маленьких ножках, визжа от восторга и хлопая в ладоши. Каждый раз, когда он слышал любимую музыку, он начинал танцевать, но больше всего он любил, когда я танцевала с ним вместе.

– Мама, танцуй! – командовал он, протянув ко мне ручки.