Мудрый король

Так Филипп сформировал регентский совет, приобщая горожан к аппарату государственной власти. За год отсутствия короля этот совет успел разослать немалое число королевских грамот, скрепленных печатью. И грамоты эти начинались или кончались всегда одними и теми же выражениями: «В присутствии наших горожан…», «По свидетельству наших горожан…» или «Сообразуясь с мнениями…».

Так и вышло, впервые за всю историю франков, что парижские буржуа приняли самое деятельное участие в регентстве. И они надолго запомнили это, восхваляя своего короля и безоговорочно выполняя все его распоряжения.

Кроме этого Филипп в каждом городе оставил королевского наместника, иначе говоря, бальи[50]. Также во всех городах представители горожан (везде – четверо) приобщались к власти; дела города прево мог решать только вместе с ними. О сенешале в завещании – ни слова. Слишком большой вес приобрела в последние годы эта должность, и Филипп предпочел оставить ее незамещенной. Вместо сенешаля – бальи, и не из могущественного рода, а из среды горожан, на которых Филипп предпочитал опираться в предстоящей борьбе с феодалами.

И никто – ни королева-мать, ни архиепископ – не мог, да и не имел права нарушить хотя бы один из пунктов завещания и лишить полномочий наместников, которых назначил сам король.

Действия монарха не могли при этом не обеспокоить знать и воинов. На их взгляд, поведение короля – из ряда вон выходящее. Как! Им подчиняться простолюдинам, облеченным публичной властью! Слыхано ли где такое! Однако сопротивляться было бесполезно, приходилось смиряться.

Трубадуры, в большинстве своем дворяне, в ответ на такую акцию вводили в сюжеты своих песен ненавистных и презираемых ими горожан. Год спустя, узнав об этом, Филипп запретит трубадурам появляться при своем дворе, хотя содержание поэтов и музыкантов считалось обязательным для всякого монарха. Но он игнорировал общественное мнение, заявив, что трубадуры – лентяи, бесполезные, лишние люди; деньги, на которые приходится их содержать, пойдут лучше в помощь беднякам.

Филипп матерел. Сын Людовика VII становился сильным монархом. В нем стали наблюдаться черты жестокости, порою коварства. Королева-мать хорошо видела это и понимала: вздумай она подать голос против, и сын не колеблясь упрячет ее в тюрьму. Ей оставалось только, тяжело вздыхая, переглядываться с братом. Архиепископ молча разводил руками. Он знал: папа на стороне французского короля.

Что же касается участия в походе, то Филипп шел на огромный риск, фактически оставляя на попечение матери своего сына, единственного наследника. Кое-кто склонен думать при этом, что король ставил служение Господу выше политики и на восток его вела вера. Но так ли? Скорее здесь другое: он не мог не идти, не имел на это права как монарх европейской державы. В данном случае общественное мнение осудило бы его, а это уже было страшно. Но еще страшнее разлад с папством, который неминуемо последовал бы, вздумай Филипп отказаться от похода. И третье – знать, рыцарство, его народ. Презрение – вот что могло стать результатом этого. Мог ли король Франции допустить столь низкое падение своего престижа? Ни за что!

Он был тронут, когда Гарт сказал ему перед самым выступлением:

– Береги себя, Филипп. Не рискуй понапрасну. Найдется кому подставить свою голову вместо твоей.

– Во имя Франции ты должен беречь себя, – прибавил Герен. – Сын твой Людовик, как тебе известно, слаб здоровьем. Помни всегда об этом.

– Мы женим тебя вторично, король, как только вернемся! – воскликнул Бильжо. – Новая жена родит тебе второго сына. Согласись, это все же лучше, чем один.

– И я снова стану нянькой, – улыбнулся Робер. – Но я к этому уже привык.

– Дети любят тебя, Робер, ты ласков с ними, они видят это. Я благодарю небо, что оно послало тебя к нам. Людовик просто счастлив, когда вы играете вместе, а Артур – тот просто не отходит от тебя.

Филипп имел в виду сына Констанции Бретонской, которого так и не довелось увидеть его отцу Джеффри. Артуру было уже три года, и совсем недавно мать привезла его на воспитание к французскому двору. Они были одногодками, Людовик и Артур, и души не чаяли в своем воспитателе, предпочитая его любому женскому обществу, включая сюда и кормилицу. Робер был только рад; что поделаешь, он любил играть с маленькими детьми, читать им стихи, рассказывать сказки, и не догадывался, что они любят его, пожалуй, даже сильнее, нежели своих отцов. И как же им было досадно, когда однажды к ним в комнату ворвалась незнакомая девчонка (впрочем, Эрсанде было уже 11 лет) и, схватив их любимца за руку, потащила его за дверь.

– Уезжаешь на войну, Робер? – с замиранием сердца спросила она в коридоре, не сводя с него глаз. – А я? Ты ведь даже не зашел проститься со мной…

– Я уже собирался, Эрсанда. Но ты пришла первой.

По-прежнему не сводя с него глаз, она проговорила – умоляюще или даже предостерегая, как показалось Роберу:

– Не ходи в поход… останься со мной.

Он ласково обнял ее за плечи:

– Ну что ты, моя Кассандра, как же я не пойду? Ведь все идут, и твой отец, и король.

– Многие не возвращаются.