Мухи

— Поколнія! — мрачно проговорилъ Иванъ Петровичъ. — А когда твоя жена спросила меня про моихъ дтей — я такъ просто, такъ до ужаса просто, отвтилъ ей: у меня дв дочери, об въ институт… И она удовольствовалась этимъ отвтомъ…

— А что же? — недоумвая и силясь понять, спросилъ Печниковъ.

— А то, что мерзость это! Мерзость! Мать и отецъ своимъ страстямъ предаются: она — незаконной любви, онъ — ревности, а двченки брошены на чужія руки, въ чужія стны, къ чужимъ сердцамъ!.. Ты вотъ говоришь про себя, что одичалъ, людей не видишь, встаешь съ солнцемъ, работаешь, какъ негръ… Изъ-за чего? Ты поясняешь мн: дти! А у насъ?! Дв двочки, ангелы голубоглазые, одной тринадцать, другой десять лтъ… А мы отдаемъ ихъ чужимъ людямъ коверкать ихъ души, длать ихъ куклами какими-то…

— Бываетъ, бываетъ, — уклончиво замтилъ Печниковъ. — Не вс матери способны воспитывать дтей… Моя Маня тоже только баловать ихъ уметъ…

— Не въ томъ дло… Совсмъ не въ томъ…

И Иванъ Петровичъ рзкимъ движеніемъ приблизилъ свой стулъ къ Печникову и быстро заговорилъ:

— Влюбилась она! Да какъ влюбилась-то! Ей тридцать слишкомъ, а онъ мальчишка, только что университетъ кончилъ… Я уже съ годъ не жилъ, а мучился, подозрвалъ, искалъ доказательствъ. Шпіонилъ!.. И поймалъ вдь!.. Поймалъ! Зачмъ? Зачмъ?

Онъ замолчалъ. И все молчало кругомъ. Печниковъ сосредоточенно смотрлъ на сладкое пятно на скатерти, облпленное мухами, точно боялся взглянуть на собесдника.

— До тхъ поръ всетаки была семья, былъ уголъ на земл, свой уголъ… И вдругъ все разомъ провалилось… Она то — жена — еще цплялась… Лгала, всми силами хотла убдить меня, что я ошибся… Но я съ жестокимъ наслажденіемъ сталъ высыпать передъ ней все, что зналъ про нее, про ея свиданія съ нимъ, про то, что я видлъ и слышалъ самъ. Понимаешь ли, самъ!.. Этого понять нельзя, если не испыталъ! Это, братъ, совсмъ особая мука!.. Я и ее хотлъ пріобщить къ этой мук… Но она дала мн кончить и вдругъ сказала: „Ну, да! Я люблю его, а тебя терпть не могу! И если притворялась до сихъ поръ, то только для дтей. А тебя не жаль мн нисколько и съ радостью уйду я отъ тебя! Шпіонъ!“ Она такъ сказала это, что я же чувствовалъ себя уничтоженнымъ и пристыженнымъ. Она одлась и ушла, наврное, къ нему, пробыла у него весь день и когда вернулась вечеромъ — у нея было такое спокойное и ясное лицо, какого я давно уже не видлъ у ней. Должно быть, и ей въ послдній годъ не сладко было… А я! Если бы мн сказали: теб осталось жить десять лтъ — отдай пять, чтобы вернуть назадъ все, что ты сказалъ — я согласился бы… Три дня я молчалъ, молчала и она. Я думалъ, т. е. хотлъ думать, что она придетъ ко мн, раскается, и я прощу ее, и будемъ мы жить, хоть не по прежнему, — прежняго ужъ не вернуть… Вдь боле десяти лтъ я былъ счастливъ… т. е. думалъ, что счастливъ… Жизнь шла ровно, легко… Дв двочки, здоровыя, какъ мать, росли безъ болзней, весело… Мать ихъ обожала обихъ, играетъ, бывало, съ ними, точно и сама ребенокъ. Я приду со службы, усталый, раздраженный, дома свтло, уютно, вс веселыя — и мн весело. И вдругъ разомъ — тьма и холодъ. И изъ какого пустяка… Послушай, изъ какого пустяка-то… Разъ въ разговор она назвала меня Толя… Я засмялся! Она смутилась страшно и начала объяснять, что не понимаетъ, откуда у нея это имя, что она ни одного „Толи“ и не знаетъ… Разв Анатолій Павловичъ… Я смотрлъ на нее съ застывшимъ смхомъ въ горл, и вдругъ почему-то мн все ясно стало, понимаешь ли: ни одной минуты до этого мн и въ голову не приходило подозрвать ее, а тутъ вдругъ все ясно стало. Этотъ Анатолій Павловичъ былъ съ годъ тому назадъ назначенъ къ намъ въ судъ и явился ко мн по служб. Потомъ бывалъ изрдка, игралъ съ дтьми, обдалъ раза два. И вдругъ я уже зналъ, что онъ…

Иванъ Петровичъ нервно закашлялся и помолчалъ съ минуту.

— И вотъ, какъ четыре буквы Т-о-л-я могутъ перевернуть всю жизнь человка… Цлый годъ я жилъ одержимый одной мыслью: убдиться, что я правъ… Не глупо ли это? Я подслушивалъ, унижался, подкупалъ… Цлые часы выстаивалъ я на мороз, чтобы подстеречь ее… Вернусь домой, холодный, злой, до бшенства злой… Она, въ капот, бгаетъ съ дтьми по зал и прячется за диваны, подъ столы, и такъ весело смется, что мн кажется, не съума ли я сошелъ, подозрвая ее въ какихъ-то тайныхъ свиданіяхъ. Вс вечера я сидлъ дома, и она безъ меня не выходила… Иногда, видя ее такою спокойною, мн казалось, что я все выдумалъ… Вдь я ничего не видлъ, ничего не зналъ, ничего не слыхалъ… Я только чувствовалъ, что она меня обманываетъ, и долженъ былъ убдиться въ этомъ… И убдился… Для чего? Точно я счастья какого-то добивался!..

Голосъ у него задрожалъ и застрялъ въ горл…

Печниковъ налилъ вина себ и ему. Иванъ Петровичъ залпомъ выпилъ стаканъ.

— И вотъ теперь: двченки бдныя, безъ отца и безъ матери — я поставилъ условіемъ развода отдать ихъ въ институтъ — она скучаетъ безъ нихъ до безумія, исхудала, постарла на десять лтъ… Я!. Ты видишь на что я похожъ… Я взялъ это мсто въ Т., чтобы уйти отъ всего и ото всхъ, закопаться поглубже… И закопался…

Печниковъ, котораго вино веселило, хотлъ развеселить пріятеля и сказалъ: