Мухосранские хроники

Когда Моисей вернулся, Женевьева уже облачилась в фуфайку и теперь стояла, прислушиваясь к ощущениям. Фуфайка оказалась для нее чересчур просторной и напоминала серое платье уродливого покроя. Рукава болтались как у Пьеро, а подол заканчивался примерно на середине худых бледных бедер.

– И как? – осведомился Сайкин.

– Немного колется, – сказала Женевьева. – Но это ничего…

Она закрыла глаза, привстала на цыпочки, изогнула талию и провела ладонями по бедрам. И тотчас же преобразилась, из тощего несуразного подростка обернувшись настоящей женщиной, зрелой и притягательной… Спустя мгновение она уже лежала на диване, замотавшись в плед, подобно куколке шелкопряда, наружу торчали только нос и несколько рассыпавшихся по подушке светлых прядей.

Моисей стиснул зубы.

– Спокойной ночи, – сказал он и погасил свет.

* * *

Рано поутру Сайкина ожидал целый спектр разнообразных открытий, в том числе и малоприятных.

Для начала, девица, именуемая Женевьевой, удрала. Ее уход не сопровождался никакими естественными для женского сословия знамениями, то есть ничто не падало из сумочки на пол (возможно, за неимением таковой), не рушилась ненароком задетая мебель, не гремела посуда и из ванной не доносилось шума воды. Была Женевьева, и нет ее, как и не было никогда. Это открытие проходило скорее по разряду нейтральных, ожидаемых.

Но вместе с Женевьевой испарилась также и фуфайка из умбрика, в которой вредная девица провела ночь. А это уже было досадно. «Вот же стерва! Зачем это тебе?» Умбрик дефицитным продуктом отнюдь не являлся, но как материал потенциально оборонного назначения проходил по строгой отчетности, и теперь Моисею предстояло придумать благовидное обоснование для списания добрых полутора метров. Растворились в воздухе и три тысячи пятисотками из бумажника, неосмотрительно выставленного на публичный доступ вместе с курткой в прихожей. Платежные карты в количестве пяти штук были извлечены, судя по всему – исследованы на предмет полезности, и оставлены на телефонной полке. То ли дева Женевьева не имела представления, как их употребить в корыстных целях, то ли, напротив, таковое представление имела, в силу чего не испытывала желания связываться с банковскими службами безопасности.

Что ж, могло быть и хуже. В каком-нибудь другом городе, более подверженном издержкам цивилизации. Криминальные сообщники, грабеж, смертоубийство… Но только не в Мухосранске, где на такие отчаянные злодеяния отродясь никто не пускался.

«Сам виноват, – досадливо подумал Моисей. – Рассиропился, в гуманисты решил податься… Вот и получи по полной». Лениво честя девицу нехорошими словами, Моисей принялся умываться.

В лаборатории ничего нового не происходило, что само по себе было добрым знаком и означало «перемену событийного тренда в сторону позитива». (Мысленно выстроив эту адскую формулу, Сайкин поразился самому себе. Ведь когда-то он упивался гоголевским слогом, распутывал словесные узоры Достоевского, смеялся над меланхолическими шуточками Довлатова, сам пробовал перо, к своей чести – недолго и неупорно. И к чему все пришло? «Информационно-психологический дискурс… брендирование тренда…») Лаборант Лавашов спал, уложив нечесаную голову на сложенные руки возле клавиатуры и позабыв там большой палец, вследствие чего весь экран моноблока уже был заполнен буквой «я». Блинов горбился за своим столом, деловой и необычно трезвый: собирал под громадным увеличительным стеклом на консоли какую-то хитрую запутанную цепь из волокон умбрика.

– Как мой заказ? – спросил Моисей.

– В сейфе, на средней полке… – рассеянно откликнулся Блинов.

Забирая изделие, упакованное в пластик, Сайкин привычно осведомился:

– Вы оба домой ходите хотя бы иногда?

– Чего я там забыл… – буркнул Блинов, не поднимая головы.

– И правда, – принужден был согласиться Моисей.