Мухосранские хроники

У Венеры Милосской, что скрывалась по пояс в траве, были в наличии руки. Обе, как им и полагалось, придерживали спадавшее покрывало. Ника Самофракийская также вернула себе руки, а за одним и голову. В правой руке зажато было какое-то примитивное оружие, а суровый взор из-под сползшего на самые брови венка устремлен был на Кармазина. Укрывшийся в тени древнего дуба сфинкс оснащен был носом, безукоризненным по форме и размерам. Писающий мальчик по сравнению с брюссельским оригиналом выглядел сильно повзрослевшим. К многочисленным сосцам Капитолийской волчицы припали не сакраментальные Ромул с Ремом, а обыкновенные щенки, отчего выражение волчьей морды, когда-то свирепое, сделалось вполне умиротворенным. Мыслитель сменил привычную позу на более расслабленную и даже позволил себе вытянуть затекшие мускулистые ноги. Давид стоял в обнимку с Гераклом, слегка потеснившимся возле постамента с львиной шкурой. В фигуре пожилого джентльмена с бакенбардами, в мундире со стоячим воротником и тяжелом плаще не было ничего необычного, если не знать, что оригинал этого памятника австралийскому лейтенант-губернатору Ла Тробу по каким-то соображениям творческого свойства установлен был в Мельбурне вниз головой.

И много прочих странностей.

Кармазину сразу же сделалось не по себе и захотелось вернуться в чащу, но с серого неба струился ясный свет, откуда-то доносилась слабая музыка, и где-то совсем рядом шумело шоссе и сердито взрявкивали автомобильные сигналы. Подавляя в себе первобытные инстинкты, он вышел на середину поляны, по-хозяйски огляделся и, завидевши до половины вросшую в землю скамейку, устроился на ней с максимальным комфортом. У него не было намерений долго здесь рассиживаться. Так, перевести дух, собраться с мыслями.

Очень скоро Кармазину послышались и человеческие голоса. Он сразу подумал, что это место непростое, нечто вроде музея под открытым небом, наверняка здесь бывают самодеятельные художники и праздные посетители, и что он непременно увяжется за первым же, кто выбредет на дивную полянку, а затем покинет ее в поисках иных увеселений.

Ему пришлось пережить миг разочарования, а затем сделать открытие из разряда экстравагантных.

Голоса исходили от статуй.

– Вот вы говорите: культура, искусство… – брюзжал из-под своего дуба старый Сфинкс. – А зачем? А смысл? Красота спасет мир… много ли она спасла? Хотя бы одну живую душу? Или, может быть, остановила грядущее зло? Хотя бы один ваш культурный деятель предсказал будущее? Вот я раньше умел, а они? Предупрежденный вооружен… Я не имею в виду всякую мелочовку вроде телефонов или, там, ядерных взрывов… тоже мне, предвиденье… А что-нибудь по-настоящему полезное, избавительное?

– А кто говорит о культуре? – томно осведомилась Венера Милосская.

– Почему бы и нет? – откликнулся Мыслитель, шевеля пальцами ног. – Тема не хуже других. Мне кажется, здесь у каждого найдется пара слов.

– Культура никому и ничего не должна, – объявила Ника Самофракийская склочным голосом. – Вы все время мыслите категориями натурального обмена. Ты мне, я тебе. Я стану платить, а ты развлекай…

– Какая ты умная, – промурлыкала Венера.

– Я же не красотка вроде тебя, – фыркнула Ника. – За все приходилось сражаться, добывать, буквально выдирать из чужих рук… вместе с руками!

– Она не умная, – насмешливо заметил Мыслитель. – Обычная стерва. Не путайте ум с хитростью. Это не я сказал[5], но мысль мне нравится.

– Ну и стерва, – огрызнулась Ника. – А свой талант в день имею!

– И в чем же ваш талант, сударыня? – удивился Писающий Мальчик, все стати и достоинства которого самоочевидно принадлежали довольно-таки зрелому юноше.

– Да ни в чем, – ответил Мыслитель, обожавший встречать в разговор по любому поводу. – Талант – это в античности некоторая сумма денег.

– Я не требую развлечений, – бурчал Сфинкс, о котором за перепалкой слегка уже и подзабыли. – Хотя и развлечений тоже. Я желал бы некоторой утилитарности.

– Утилитарность, дружок, – неожиданно мелодичным голосом промолвил Давид, – заключается в таких неосязаемых материях, как умягчение нравов и душевная гармония. Я догадываюсь, что созерцание окружающих не приносит вам ожидаемого удовлетворения – все же, иная эстетическая парадигма. Но, быть может, вам стоило бы почаще глядеться в зеркало?

– Для чего это? – спросил Сфинкс подозрительно.

– Так уж сложилось, что вы здесь единственный образчик изобразительного искусства доантичной эпохи… что там у вас? Позднее царство? Или еще глубже во тьму веков? Поэтому только вы один и в состоянии усладить свой взор приметами того темного времени.

– Я вам кто – нарцисс поганый?! – разозлился Сфинкс.

– Кто сказал «поганый Нарцисс»? – сиплым басом осведомился Геракл и поиграл грудными мышцами. – Я за малыша Нарцисса любому пасть порву, у меня на семействе кошачьих рука давно набита…

– Зайчик, не ершись, – успокоил его Давид. – Мы ведем дискуссию на возвышенные темы, твоя брутальность сейчас неуместна.