Мухтар Ауэзов

Ну да, конечно, биография становилась все полнее и достовернее, а поскольку это столь же изложение фактов жизни, сколько и анализ поэтического мастерства, то и глубже, значительнее в плане проникновения в духовный мир и мастерскую художника. Но одновременно из нее что-то уходило, утренняя свежесть, что ли, непосредственность, легкое дыхание. «И чем случайней, тем вернее…» — Борис Пастернак пишет о том, как слагаются стихи, так ведь и труд Мухтара Ауэзова в его изначальной форме — художественная биография… Не в том смысле художественная, что автор дает волю фантазии, к этому он тогда не стремился, смутно предчувствуя, а может, даже не предчувствуя пока дали романа, а — стилистически. Ту, первую, биографию писал поэт. А главное, даже в самом первом издании нет той внутренней свободы, с которой эта книга писалась. И далее границы ее становились все уже. Да и что удивительного? Ведь года не прошло, как автор вышел из тюрьмы.

Между тем работу он в свое время затеял труднейшую, и не просто потому, что не было у Ауэзова того, на что опирается любой биограф — документов. Трудность состояла еще и в том, что жизнь Абая, начиная с определенного момента, совершенно неразделимо слита с его песенной поэзией. Разумеется, так всегда бывает. Даже самые убежденные затворники, вроде Владимира Набокова, который оберегал свою, как говорят американцы, privacy трепетно и яростно, и они внутренне связаны в творчестве с линией судьбы.

Так то внутренне. У Абая же заверяется в стихах, причем заверяется едва ли не документально, как раз календарь жизни.

Наконец, волостным я стал…
Близок съезд! Эта весть, как гром…

Верно, все так и было — и съезд, и избрание волостным управителем, и сутяжные дела. Вскоре после избрания Абая по навету врагов взяли под стражу и судили. Именно Мухтар Ауэзов первым точно датировал эти события.

Кажется, даже Уолт Уитмен, делавший, как известно, поэзию из материалов собственной жизни, не был в своих «Листьях травы» настолько пунктуален.

И в то же время это не дневник, а стихи, и биографу постоянно приходилось балансировать на этой тонкой грани, улавливая, пытаясь поймать этот в общем-то неуловимый миг перехода быта в поэтический образ. Но и это еще не все.

В новейшей истории великой Степи Абай, вместе с Чо-каном Валихановым, — центральная фигура. Но Чокану сроки вышли беспощадно краткие, к тому же писал он по-русски, так что Абай беседовал с людьми и продолжительнее, и понятнее для них, нежели блистательный интеллектуал — его старший современник. Оттого биография Абая, это биография народа, да еще на переходе из одного исторического, а также психологического состояния в другое. Оттого летописцу, дабы сохранить верность образу, надо было разворачивать широкую панораму лиц и событий, сегодняшних, вчерашних и даже позавчерашних.

Мухтару Ауэзову это удалось. Биография Абая получилась и узором его путей-перепутий, и рассказом о поэзии, и панорамой истории.

А потом реальность начала прогибаться под недоброй тяжестью мифа, подлинные судьбы и характеры становились жертвами идеологии. Вот как это может выглядеть.

В оригинальной версии Ауэзов увлеченно повествует о деде Абая Ускембае, а рассказ о Кунанбае вообще превращается в новеллу, живописующую облик незаурядной личности. Но уже из второго варианта Ускембай фактически исчезает, лишь имя остается на память, да и фигура отца съеживается. Уходит, например, драматический сюжет, сводящий воедино Кунанбая и легендарного героя — хана Кене. Да и вообще вся родословная поэта сделалась просто приложением к книге — «Предки Абая». Но мало того, на глазах меняется сам образ, как Дориан Грей на портрете, писанном некогда с неотразимого красавца, а ныне отражающем пороки и ничтожество героя.

О старом Кунанбае вспоминают по-всякому.

Говорят, был это человек безжалостный, властолюбивый, прекословия не терпящий, как нередко бывает, когда поднимаются из грязи в князи, а именно таково было восхождение Кунанбая, родился он в бедной юрте и стал всесильным главою рода тобыкты исключительно благодаря собственной сметке, ловкости, упорству.

А еще говорят — степной пророк, к которому идут за советом и к слову прислушиваются. В 1846 году в Средний жуз была снаряжена правительственная экспедиция, которой предстояло сделать перепись населения, а также разобрать местные тяжбы. Входил в нее, между прочим, некто Адам Янушкевич, поляк на русской службе, оставивший весьма любопытные воспоминания об этой и других своих поездках по казахским степям. «Бий Кунанбай, — записывает он в дневнике, — это большая знаменитость в степи, наделенный от природы здравым смыслом, удивительной памятью и даром речи, дельный, заботливый о благе своих соплеменников, большой знаток степного права и предписаний Корана, прекрасно знающий все российские уставы, касающиеся киргизов; судья неподкупной честности и примерный мусульманин, плебей Кунанбай стяжал себе славу пророка, к которому из самых дальних аулов спешат за советом молодые и старые, бедные и богатые».