Все это знакомо. Уж остались позади самые тяжелые времена, вешние воды оттепели прожурчали, железный занавес, хоть и со ржавым скрипом, но приподнялся все-таки, а старые подозрения остались, и, чтобы рассеять их — вернее не рассеять, а просто сделать вид, сыграть в игру по навязанным правилам, приходилось принимать самые нелепые позы. Развилась целая стратегия так называемого «конвойного» литературоведения, когда ценою публикации сомнительных в эстетическом, а уж тем более в гражданском отношении авторов становится вступительная статья, где на читателя — человека с нормальным вообще-то зрением, надевают очки с сильными стеклами и подвязывают страховочный, как у скалолазов, пояс. Неудивительно, что перед ним возникают фигуры, лишь отдаленно похожие сами на себя. Ну а мифотворцам — авторам таких статей оставалось рассчитывать лишь на то, что читатель им не поверит. И не надо из теперешнего, иного далека сладострастно вести по ним прицельную стрельбу. Никакого удовольствия не доставляла им эта жестикуляция, но они (правильнее было бы, конечно, сказать «мы», оттого что и сам крепко грешен по этой части) знали, что если не произнести заветных слов, если, презрев правила, назвать вещи своими именами, например: Кнут Гамсун — гениальный писатель, но нацист, Марсель Пруст — модернист, а никакой не «критический реалист XX века», — то и знакомство соотечественников с теми же Гамсуном и Прустом, а также Кафкой, Элиотом, Фолкнером, долог этот перечень, знакомство и без того сильно задержавшееся, отложится еще больше.
Позволительно предположить, что и Абай принадлежит тому же ряду художников, которых в застойную пору эвфемизмов называли «трудными». В самом деле, хоть и блудный, но сын крупного феодала, хоть и неправоверный, но все-таки мусульманин, и, таким образом, торговец опиумом для народа, хоть и патриот, но какой-то двусмысленный, да и обличает он не только баев, но и, страшно сказать, простонародье:
Как, кстати, эти кавычки понимать? Уж не намек ли на то, что кулаки это никакие не кулаки, не вражеский элемент, не мироеды, а просто умеющий работать на земле люд?
Но с другой стороны — крупнейший, да что там говорить, единственный, по существу, национальный поэт. Отодвинь в сторону — кого предъявить городу и миру? Да и на посмешище себя выставишь.
По прошествии лет деятели из Министерства культуры Казахстана дисциплинированно попросят старших товарищей «определить, прогрессивен или реакционен эпос «Кобланды батыр» и, соответственно, можно ли возобновлять на сцене пьесу Мухтара Ауэзова «Кобланды» или лучше воздержаться. По поводу наследия Абая таких запросов не поступало, и на тех этажах, где все решается, было определено, что в целом оно прогрессивно, однако же необходимо это обстоятельство должным образом, то есть курсивом, подчеркнуть.
Лучше бы, конечно, поручить эту задачу человеку с белоснежной биографией, и вообще-то такие имеются, но вот беда: никто даже отдаленно несопоставим с Мухтаром Ауэзовым как знаток творчества классика, как мыслитель, как художник. И приходится скрепя сердце доверять дело
9 октября 1936 года он получает письмо от своего недавнего знакомца Николая Чуковского, оказавшегося год назад в Казахстане в составе все той же группы ленинградских писателей во главе с Леонидом Соболевым.
«Дорогой Мухтар! Редакция ленинградского журнала «Звезда» поручила мне обратиться к тебе от ее имени с просьбой. Нам здесь известно, что ты работаешь сейчас над книгой об Абае. «Звезда» хотела бы поместить в своем пушкинском номере, который выйдет в январе 1937 года, какие-нибудь материалы о влиянии Пушкина на Абая и о первых переводах пушкинских стихов на казахский язык. Убедительная просьба прислать в редакцию «Звезды» к 1 ноября с. г. отрывки на эту тему из твоего романа или статью. Размер безразличен».