Муки науки. Ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

У меня был друг на историческом факультете ЛГУ, профессор Юрий Давидович Марголис, историк. Белокурый, но с большим элегантно изогнутым носом (мама у него была русская, папа историк). Обаятельный человек, душа компании, кумир студентов, руководитель студенческой самодеятельности. Очень был осторожный, на рожон не лез. Его тоже исключали из науки – совершенно без вины, просто за порядочность. Аспирант другой кафедры Н.И. дал ему почитать то ли Солженицына, то ли Джиласа. А потом оказалось, что этот аспирант состоял в подпольной организации, его взяли, он раскололся и назвал всех, кому давал почитать самиздат. Вызвали на допрос Юру, он, естественно, все отрицал, чтобы не выдать Н.И. Ему предъявили показания, а за недонесение исключили из партии и сослали в Сыктывкар. Еще мягко обошлись. В Сыктывкаре он проработал много лет в университете, заслужил прощение, после чего его восстановили в Ленинградском университете. Опять читал блестящие лекции и руководил самодеятельностью.

Юра был очень общительным человеком и отличался тем, что знал на факультете все и обо всех. Как-то он умел непринужденно сунуть свой изогнутый нос во все тайные закоулки факультета. Вся современная история факультета была в его белокурой голове, все связи и подковерная борьба, все подноготные, причины всех факультетских и университетских событий (он был и автором официальных историй Ленинградского университета). Я говорил ему: «Пиши мемуары, кто же еще опишет нашу жизнь с таким исчерпывающим знанием!» Но Юра отвечал: «Так надо же писать правду!» А это он считал невозможным ни тогда, ни в далеком будущем. Умер же неожиданно и сравнительно молодым от сердечного приступа. И вся подлинная история факультета ушла вместе с ним.

Ровесники, пишите мемуары! И Кузьмина, и Шер как-то стыдливо подают читателям свои мемуары – одна как предисловие к монографии о классификации, другой – как интермедии в научно-популярных очерках, посвященных тому, что такое археология, да еще обходя острые углы собственной биографии. Опасались ли они, что издатели не примут прямой рассказ о событиях из жизни автора? Боялись ли, что читателям не будет интересно? Напрасные опасения, если писать правду, обжигающую правду нашей жизни.

И еще одно соображение. Мы многое усваиваем от своих отцов и старших братьев по науке – азы дисциплины, принципы исследования, этические нормы. Но ныне образовался гигантский разрыв между поколениями. Долгое время в науку почти никто из по-настоящему талантливых людей не приходил. Нет смены ведущим ученым, вымирают целые школы. Если придет в опустевшую науку свежее поколение, учить его некому, кроме тех дедов, которые еще живы. Место среднего поколения зияет пустотой либо занято проходимцами и пустомелями с деловой хваткой. Чему они научат? Вот вытеснять и выгонять таланты они умеют. Ровесники, пишите мемуары!

№ 12 (56), 22 июня 2010

6. Загадка Льва Гумилева

При всем обилии мемуарной и биографической литературы фигура Льва Гумилева остается загадочной. В частности, загадочным остается его теперь уже несомненный антисемитизм. Это был болезненный факт для многих его друзей. Загадочным остается полное пренебрежение научными методами и принципами в большинстве его работ, в некоторых они начисто отсутствуют. Поэтому научное сообщество России его не признает, хотя он бешено популярен вне науки.

Анна Ахматова винила во всем советскую власть и лагерь. Возлюбленная ее сына Эмма Герштейн вспоминает:

«Мы видели на протяжении многих лет человека, носящего имя Лев Николаевич Гумилев, но хотя мы продолжали называть его Лева, это был не тот Лева, которого мы знали до ареста 1938 года. Как страдала Анна Андреевна от этого рокового изменения его личности! Незадолго до своей смерти, во всяком случае в последний период своей жизни, она однажды глубоко задумалась, перебирая в уме все этапы жизни сына с самого дня рождения, и наконец твердо заявила: „Нет! Он таким не был. Это мне его таким сделали“»[29]. И в другом месте: «Ее поражал появившийся у него крайний эгоцентризм. „Он провалился в себя“, – замечала она, или: „Ничего, ничего не осталось, одна передоновщина“»[30]. Передонов – герой повести Сологуба «Мелкий бес», тупой провинциальный учитель, соблазняемый бесами. Гумилев не только предостерегал православную Русь от еврейской опасности, но и много говорил о бесах (о чем вспоминает священник отец Василий[31]).

Воздействие лагеря на образ мышления Л.Н. я выделил в своей критической статье, предположив, что он был лагерной Шехеразадой, «толкая рóманы» уголовникам, и привычка подстраиваться под интересы своей лагерной публики повлияла на форму и содержание его сочинений, придав направленность его учению[32]. Эта догадка вызвала возмущение у многих ярых приверженцев Гумилева. Он не мог быть Шехеразадой! Он был пророком и учителем, вождем!