Муки науки. Ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль

Судить об этом трудно. Гумилев оставил очень мало сведений о своей лагерной жизни. И это само по себе тоже загадочно. «Почти четверть века посчастливилось мне дружить со Львом Николаевичем и учиться у него, – писал Савва Ямщиков. – Беседы наши были доверительными и открытыми. И только двух страниц своей труднейшей жизни ученый никогда не касался: страданий узника ГУЛАГа и отношений с матерью»[33]. Отношения с матерью – понятно, не для чужих. Открывались только близким. Конечно, лагерь – тяжелая тема для воспоминаний, но многие пишущие считают своим долгом и облегчением души поведать людям эту страшную быль. А Гумилев – признанный мастер слова, красочно описывающий прошлые века и дальние страны, другие народы и всякую экзотику. Он побывал в этом экзотическом мире лично, все видел, испытал, способен рассказать всем… И молчит. Шаламов, Солженицын, Губерман, Разгон, Гинзбург, Мирек и бездна других выживших узников – все пишут, рассказывают, негодуют, обличают. А Гумилев молчит. Молчит не только в печати. Многие мемуаристы отмечают, что он и устно почти никогда не рассказывал о своем лагерном житье-бытье. Никому.

Обычно не желают вспоминать этот отрезок своей жизни те, кто был категорически недоволен собой в этом жестоком мире, для кого унижения лагерного быта не остались внешними факторами, а обернулись утратой достоинства, недостатком уважения лагерной среды. В лагере, где основная масса – уголовники, все сообщество четко делится на касты. В верхнюю касту попадают отпетые уголовники и «авторитеты». В среднюю, в «мужики», – вся серая масса. В нижнюю касту, касту «чушков», беспросветная жизнь которых полна унижений, избиений и бедствий, попадают слабые, жалкие, смешные, интеллигенты, больные, неопрятные, психически неустойчивые, нарушившие какие-то законы блатного мира. Они ходят в отребье, едят объедки, ждут тычков и пинков отовсюду, жмутся по углам. Спят воры на «шконках» первого яруса, мужики – повыше и на полу, чушки – под шконками или под нарами. Там есть известное удобство (изоляция, укрытность), но само место считается унизительным, а в мире зэков престиж, семиотичность очень много значит.

Я не стану подробно описывать эту систему – я сделал это в книге «Перевернутый мир»[34].

Не сомневаюсь, что в конце своего много раз умножавшегося срока Гумилев пользовался привилегиями старого сидельца и обладал авторитетом, а если исполнял функции Шехеразады, то и уникальным положением. Но по моим представлениям, по крайней мере в начале своего прибытия в лагерь молодому Гумилеву пришлось неимоверно плохо. Он должен был по своим данным угодить в низшую касту. Сугубый интеллигент, в детстве преследуемый мальчишками[35], с недостатками речи, картавый, – сам иронизировал, что не выговаривает 33 буквы русского алфавита. Характер вспыльчивый, задиристый, тяжелый, неуживчивый, «любил препираться в трамвае» – именно такие попадали в чушки[36]. Его солагерник по последнему сроку А.Ф. Савченко вспоминает, что физические данные у Гумилева были очень невыгодные для лагеря: «Комплекция отнюдь не атлетическая. Пальцы – длинные, тонкие. Нос с горбинкой. Ходит ссутулившись. И в дополнение к этим не очень убедительным данным Гумилев страдал дефектом речи: картавил, не произносил буквы „р“. <…> Кто картавит? Из какой социальной среды происходят картавые?» Савченко отвечает: дворяне и евреи. Обе прослойки чужды уголовной среде[37].

Савченко подчеркивает, что в этот срок «несмотря на такой, казалось бы, внушительный перечень неблагоприятных свойств, Гумилев пользовался среди лагерного населения огромным авторитетом. Во всех бараках у него были хорошие знакомые, встречавшие его с подчеркнутым гостеприимством»[38]. Он рассказывает, как вокруг Льва Николаевича собирались многолюдные кружки слушать его истории. Но все это благодаря тому, что как раз перед последним лагерным сроком политических отделили от уголовников, «благодаря чему жизнь в лагере стала сравнительно сносной». А до того? «То был кошмар»[39]. Но когда уголовники все же оказывались в одном лагере с политическими, возникали эпизоды, подобные описанному тем же Савченко: «Рябой с ребятами бьет там „жидов“»[40], и этим «жидом» оказывается Л.Н. Гумилев.

Есть и прямые свидетельства о деталях быта, которые вписываются в эту реконструкцию. О своем открытии пассионарности Гумилев рассказывал так:

«Однажды из-под нар на четвереньках выскочил наружу молодой с взлохмаченными вихрами парень. В каком-то радостном и дурацком затмении он вопил: „Эврика“. Это был не кто иной, как я. Сидевшие выше этажом мои сокамерники, их было человек восемь, мрачно поглядели на меня, решив, что я сошел с ума…»[41] И другим он рассказывал, что «теорию пассионарности придумал, лежа в „Крестах“ под лавкой»). Проговорился Л.Н., определил положенное ему место в камере – под нарами, под шконкой.