Муки ревности

Керри спокойно провела Чудотворца через ворота и без всяких колебаний вскочила в седло. Это было все равно что оседлать вулкан, который может в любой момент взорваться. Керри почти физически почувствовала, как адреналин бросился в жилы лошади, когда он ощутил на себе ее вес, и наклонилась вперед, гладя его шею и говоря ласковые слова. Затем, не давая Чудотворцу времени на раздумья, она направила его в центр круга. Керри сконцентрировалась только на своей задаче, и наблюдатели у стен, включая ван Бурена, превратились в смутные пятна. Еще ни одна лошадь не двигалась под Керри такой ровной и элегантной поступью. Керри пустила его рысью, и они помчались по кругу, слившись в одно целое, демонстрируя родившееся в Аравии идеальное искусство выездки, когда оседланное животное летит вперед так же свободно, как дикий жеребенок. Полностью владея лошадью, Керри повела Чудотворца к барьерам. Перед лицом ван Бурена, Джека и всех остальных она напрягла все свои способности, позволяя животному при приближении к барьерам выдерживать свой собственный ритм. Лошадь и всадник взлетали над препятствиями так легко, будто работали вместе не мгновения, а годы. Керри выполнила подряд всю серию прыжков, птицей пролетая над барьерами.

— На сегодня хватит, — нежно прошептала она на ухо Чудотворцу. Раскрасневшись от радостного возбуждения, Керри легким галопом подскакала к ограждению под аплодисменты присутствующих и торжествующе улыбнулась Вилли и другим конюхам. Джек с гордостью принял поводья, а Чудотворец непринужденно гарцевал, явно желая повторить пробежку. Ван Бурен стоял в стороне, наблюдая за выступлением Керри. По выражению его глаз Керри поняла, что он пытается справиться с волнением, но не может выговорить ни слова.

— Я теперь знаю, мистер ван Бурен, почему вы назвали его Чудотворцем, — сказала она. — Он может сотворить чудеса!

Глава 7

Париж, июль 1979 года

Перед представлением коллекции Хлои Уинтер в гардеробной салона Дома инвалидов царил хаос. Сорок полуодетых моделей метались из одного угла комнаты в другой в поисках косметики, одежды и аксессуаров. Маленькие невзрачные ассистентки как сумасшедшие одевали на них украшения и возились с застежками и пуговицами, вполголоса ругаясь по-французски. Тяжелый запах духов, пота и новой одежды висел в переполненной комнате, в которой из-за июльской жары мгновенно становилось жарко, как в печке. Время от времени молнии защемляли нежную кожу или каблуки рвали тонкую ткань платья, и тогда атмосфера накалялась еще больше.

Уже почти готовая к выходу Шаннон предоставила себя в распоряжение усталой маленькой женщины, которая каким-то чудом ухитрялась подбирать к каждому ансамблю нужную пару туфель. У Шаннон это были жемчужно-серые туфли из сафьяна, прекрасно подходившие к светло-серой шерстяной тунике, тонкой, как марля.

В запасе оставалось всего несколько минут, и Шаннон принялась пудрить лицо, постоянно глядя на часы: скоро одиннадцать часов. Она первой предстала перед Карлом Лагерфельдом, руководившим выходом. Худощавый, с забранными в хвостик светлыми волосами, он одним опытным взглядом окинул наряд Шаннон.

— Принесите тот шарф! — скомандовал Лагерфельд, перекрывая шум, и щелкнул пальцами. — Кто вам сказал надеть жемчуг? — по-французски бросил он Шаннон, не ожидая ответа. В раздражении Лагерфельд обмотал ей вокруг шеи длинный прозрачный шарф из шифона, поправил выбившуюся из-под шиньона прядь и коротко кивнул в знак одобрения.

Слышался шум зрителей. Как актриса перед выходом, Шаннон старалась собраться, вживаясь в образ. Впереди ее ждал путь по длинному зигзагообразному подиуму перед сотнями зрителей. После сигнала Лагерфельда Шаннон на миг стала похожа на манекен, взгляд ее стал отрешенным.

Появление Шаннон в огромном салоне с позолоченными стенами вызвало у сидевшей под сверкающими люстрами публики волну оживления. Музыка перешла в крещендо, засверкали фотовспышки. Но Шаннон не видела наклонившихся в ее сторону фотографов. Она изящной походкой двигалась вперед, смутно видя только Эйфелеву башню, виднеющуюся в просвете гигантского окна. Когда Шаннон невидящим взглядом посмотрела поверх голов зрителей, сидевших в золоченых креслах, в первом ряду раздался гром аплодисментов. Лагерфельд провозгласил эру женственности, и аудитория охотно оценила ее воплощение в плавных линиях и пастельных токах его работ. Плавными, длинными шагами Шаннон достигла конца подиума и отточенным движением повернулась, затем замерла и чуть наклонила голову. Несколько мгновений она стояла, замерев, как жемчужная птица, раскинув полупрозрачные крылья, вытянув вверх кончики пальцев. В своей сосредоточенности Шаннон не видела ничего и никого. Не видела она и мужчину в первом ряду, внимательно рассматривающего ее.