Муос. Чистилище

Зозону нечего было сказать Батуре. Вечером он обсуждал со своим отрядом варианты нападения на лесников, но ничего толкового в голову не приходило. Идти по Поверхности было самоубийством. Они не знали подходов к руинам Универмага, не знали проходов в самих руинах. Для того чтобы их найти, надо потратить несколько часов, а может быть, и не один день. Причем эти поиски придется вести под обстрелом лесников, все умнеющих, по мнению Батуры. Но даже если чудом им удастся найти вход в руины, куда идти дальше? Где логово лесников? В лучшем случае лесники без труда от них убегут и на время сменят место стоянки. В худшем – перебьют их на своей территории, где они ориентируются куда лучше, чем убры и даже партизаны.

Зозон пообещал сам себе, что обязательно доложит о ситуации на Партизанской руководству СБ. Чтоб как-то скрасить свой отход, об этом своем намерении он сообщил и Батуре. Тот выслушал молча, почти не шевельнувшись. Только желваки у него задергались сильнее. И больше он не проронил ни слова. По-прежнему на столе стояли вареная картошка и жаренка, но еда мало интересовала присутствующих. Гнетущую тишину нарушал только кашель Батуры, который он уже не трудился давить в себе, а лишь отворачивался в сторону и не очень плотно закрывал рукой рот. В администраторской завис тяжелый дух похоронного застолья, как будто здесь справлялись поминки этой еще живой станции. Причем Батура со своими замами были уже покойниками, а Зозон со своими людьми – предателями, по вине которых они погибли.

Вера, никому ничего не сказав, встала из-за стола и вышла из администраторской: это дело Зозона – выполнять нормы приличия, а она в этой мертвой комнате находиться больше не может. Вера еще раз, на прощанье прошлась по станции. Укоряющее молчание Батуры и в нее вселило чувство беспричинной вины. Она невольно ловила себя на мысли, что прощается с этой станцией, как будто ее гибель уже предрешена.

Вера обратила внимание на шум в конце полуразвалившейся платформы. Там была клетка – местная тюрьма с единственной узницей. Плененный лесник оказался женщиной, вернее, девушкой. Это поняли, когда сорвали с нее самодельную плетеную одежду и примитивный лесниковский фильтр. Вчера Вера с любопытством рассматривала лесничиху. По возрасту она была ровесницей Веры. Сбитые в колтуны грязные волосы ниже плеч. Расчесанное, местами до крови, тело – чужачка, видимо, болела чесоткой или чем-то еще. Она производила жалкое впечатление: совершенно голая сидела на полу клетки, обхватив себя руками. Трясясь и подвывая, лесничиха испуганно смотрела исподлобья на окружавших ее убров и партизанцев. Глядя на дикарку, Вера думала, что если ее отмыть, она будет мало отличаться от обычной муосовской девушки. Может быть даже она окажется симпатичной. Хотя нет, вряд ли. Отличия все-таки есть: у нее голова какая-то вытянутая из-за неестественно острого подбородка. Шея и руки тоже длиннее, чем у муосовцев. Хотя, если сильно не присматриваться, – обычная девушка.

Что с нею делать – никто толком не знал. Для порядку, правда, Зозон с Лисом, а также кто-то из местных пытались вступить с нею в контакт. Но она лишь бубнила в ответ что-то нечленораздельное. Лис заметил, что чужачка что-то держит в руке. Он попытался это забрать, но девчонка отпрыгнула в угол и дико зашипела. Лис выхватил из-за спины меч и, направив острие на лесничиху, процедил сквозь зубы:

– Сюда давай…

Лесничиха сильнее вжалась в стену клети и как будто приготовилась к прыжку, до белых костяшек сжимая в руке этот продолговатый предмет.

– Оставь ее, – остановил Лиса Зозон.

Лис нехотя вложил меч в ножны и вышел из клетки. Девушка, увидев, что на ее сокровище никто не посягает, села на колени на полу, сомкнула кисти рук, обратив их ладонями вверх. На ладонях у нее лежал обстроганная продолговатая дощечка, почерневшая от старости и от грязи. Дощечка была украшена странной резьбой в виде прорезанных извивающихся канавок. Лесничиха сначала шептала, а потом начала проговаривать вслух:

– Лэса-бэса, лэса-бэса, лэса-бэса…

– Че? Тронулась, что ли? – неприязненно прокомментировал Лис.

Зозон покачал головой:

– Да нет, она молится.

– Молится? Кому?

– Думаю, лесу своему она молится. И на дощечке, похоже, лес вырезан. И сама дощечка из леса вырезана. Это вроде талисмана или иконы. И слышишь, «лэса» говорит. Это лес, наверное, себе на помощь зовет.

– А «бэса» тогда что? – насмешливо скривился Лис.

– Ну, нашел у кого спрашивать…

Ничего членораздельного, кроме примитивной молитвы «лэса-бэса», от лесничихи больше не услышали. Как только к ней подходили, она кидалась в сторону, прижимая к груди свой талисман, как только от нее отходили, она становилась на колени и бормотала «лэса-бэса». Иногда она прерывалась от очередного приступа зуда и начинала неистово расчесывать себе кожу грязными заломавшимися ногтями. Лис предлагал даже попытать ее, но, понаблюдав за дикаркой, решил, что это бесполезно. Да и пытать трудно, не прикасаясь к пленнику. А глядя на ее струпья, к ней не то что прикасаться, подходить близко было противно.