Муравечество

Вот теперь настал момент, когда можно войти, потому что в кино, возможно, Марджори лежала бы умирающей или мертвой, а мне пришлось бы вызвать скорую или катафалк соответственно. Так что я вхожу. Ни следа Марджори. Перехожу из комнаты в комнату. Все еще ни следа. Она ушла или просто растворилась в воздухе? Неизвестно. Вхожу в ее великолепно оснащенную домашнюю звукозаписывающую студию. Пусто. В ее катушечный магнитофон «Ампекс AG-350-2» 1967 года выпуска заряжена пленка. Впечатляющее оборудование. Олдскул. А эта Марджори по мне. Хотелось бы поболтать с ней насчет аналога против цифры. Уверен, мы сходимся во мнении, а это вполне может привести к роману. Тут в голову приходит: возможно, на записи она оставила намек на свое местонахождение. Я включаю, настраиваю уровень, который у нее слишком задран (об этом мы с ней еще поговорим), и слушаю:

«Устали? Работа? Дэйви — на футбольную тренировку? Элспет — на балет? Одежда нестираная? И где, черт возьми, любимые запонки Майкла?! Может, пора взять отпуск от кухни. Новый семейный ужин „Ведро Веселья“ от „Слэмми“ предлагает все, что нужно вашей команде для здорового, свежего и веселого вечера: пятьсот куриных ножек в одном удобном бездонном клоунском ведре, теперь с бесплатной…»

Голос замолкает. На записи тишина. Почему-то еще тише тишины. Зловещая. Я жду. Может, она ушла в туалет и не стала выключать аппарат. Маловероятно. Во-первых, она остановилась на полуслове, а во-вторых, на записи нет звука шагов. Будучи мастером фальшивых шагов, я всегда прислушиваюсь к настоящим, чтобы лучше им подражать, и потому замечаю, когда они отсутствуют. Я оглядываюсь в поисках следов борьбы. Их нет. Пожалуй, борьба тоже попала бы на запись, так что, если подумать, ничего удивительного. Хотя задним умом любой крепок, не правда ли? Вдруг в магнитофоне — новый голос. Не могу определить, мужской или женский. Больше похоже на голос в моей голове. То есть непохоже на голос вообще. Непохоже ни на что. Ведь на самом деле внутренний мыслительный процесс не похож на голос. Внутренний голос невозможно воспроизвести в кино, и все же вот он, на пленке, и мне никак не понять, чьи это мысли — Марджори, кого-то другого или, собственно, мои.

«Здесь. Здесь. Здесь. Что дальше? Сколько еще? Куда? Зачем? Что случилось? Со мной что-то случилось. Что случилось? Зуд. Все чешется. Да. Да-да-да, но не получается его контролировать. Нужно чесать сильнее. Вчера ночью пришлось заснуть в слезах. Первый день — просто фокусироваться на дыхании. То и дело встречаю везде одну и ту же песню. На ее середине — каждый раз одна и та же мысль: понятия не имею, о чем песня. ЭТО ЧТО, Я? Каким-то образом записывается мой голос в голове? Каким-то образом записывается по тому, что осталось от… Или мне кажется?» — звучит запись.

Ничего себе, думаю я, и в то же время «ничего себе» говорит магнитофон.

«Это запись моих мыслей в реальном времени. Или это мысли Марджори и каким-то образом — возможно, из-за близкого расстояния — у нас с Марджори одинаковые мысли? Нельзя забывать, что ненасытный голод по бургерам „Слэмми“ проник в мой мозг через озвучки Марджори. Или это общечеловеческий мыслительный процесс? Этот самый сценарий проигрывается в голове у всех одновременно? Возможно ли это? Что есть лишь один человеческий разум во множестве манифестаций? Как лица индийского бога Брахмы? Как универсальный разум Хуанбо? И никакой противоположности. Конечно же, мои мысли есть мысли Марджори. И Клоунессы Лори. И Барассини. И Цай. И Аббиты. И гениального афроамериканского режиссера Уильяма Гривза. И нелепого еврейского сценариста Чарли Кауфмана. Мой гнев улетучивается. Теперь просто хочется смотреть на мир, на себя, просто смотреть. Смотреть на манифестации, которые видно отсюда, с этого самого места. Отсюда я вижу, как все горят. Скоро буду гореть и я. Это неизбежно.

Во многом критика пожара аналогична критике кино, особенно в отношении так называемых авторских пожаров, принадлежащих спичке крупных поджигателей. Моя монография „Упущенное искусство в труде Герострата“ исследует шедевр человека, известного (с некоторой иронией) как поджигатель с самой дурной славой в мире. Но, хотя творчество Герострата сложно и деструктивно (разумеется, можно сказать, эта деструктивность присуща творчеству всех поджигателей), в нем хватает поэзии и немало прозорливости. Стремление к славе любой ценой стало определяющей характеристикой нашего века, а саму эту концепцию изобрел Герострат. Текущий пожар — тоже труд поджигателя? Возможно, и не одного. Но это не значит, что пожар нельзя критически рассматривать как творческое произведение. Критика великих исторических пожаров, таких как Чикагский, Бостонский или Большого Пальца^[172], — предприятие каверзное. В конце концов, пожар — это жар, а удаленность от жара во времени или пространстве серьезно вредит способности „распробовать“ пожар. Любой критик вам скажет, что нет ничего лучше, чем побывать в пожаре».

Глава 70