Муравьиный царь

Грамоту Михалыч хотел прижать кнопками к стене, мать не дала, сказала, сама сделает, чтобы в рамке. Потом потеряла ее куда-то, как всегда.

Михалыч начал работать. Появились первые самостоятельные деньги, отселился от родителей. Хотел в милицию идти, люди отсоветовали, пошел в охранники. Город занимался углем, шли еще разборки между «крестовыми» и «пиковыми». «Крестовые», то есть русские, с большими крестами под расстегнутыми рубашками, враждовали с «пиками», кавказцами и прочими. Михалыч поработал у «крестов», но не долго. Повидал два трупа и решил приискать работу потише. Поработал в бассейнах, потом прибился в Бултыхи, тут и личная жизнь подоспела. Знакомясь, говорил, что из Владикавказа, Коммунарск не котировался, сразу: «А, “коммунарик”…» – и потеря интереса. А Кавказ возбуждал у девушек какие-то фантазии. Так он пережил несколько связей разной степени короткости. Научился обращаться с женщинами, понимать их мышление. И тут возникла Лена.

Когда они решили расписаться, съездил к родителям. Один, Лену и так тогда тошнило. Мать никак не отреагировала и будущей невесткой не заинтересовалась. Спросила только, русская она и нет ли у нее родственников в Израиле. Зато отец настарался за двоих. Кто такая? Почему раньше не привозил?.. Родители съездили на свадьбу, поглядели на Ленин живот под белым платьем. Решили, пусть Михалыч живет как хочет.

Михалыч и стал жить как хочет. И родителям денег еще подкидывал. Отец один раз к ним приезжал. Два дня пожил, подержал на коленях Катюху, ей год был. Проверил, как сын живет, поточил им ножи, попрощался и уехал. Мать так и не приехала – то одно у нее, то другое. Михалыч даже как-то стал забывать, что у него еще существует мать. Иногда вспоминал, но без радости, а что тут радоваться? Живет, и хорошо.

– У кота, да у кота колыбелька золота… У дитяти моего да покраше его.

Мать пела тихо, глядя куда-то в себя.

Михалыч удивленно мотнул головой. Песня была вроде колыбельной, но от матери он ее не слышал. Он вообще от нее никаких песен не помнил.

Доктор стал оглядываться. Сжал рюкзак ногами.

– У кота, да у кота, – продолжала свое мать, – периночка пухова… У дитяти моего да помягше его.

Доктор выпрямился:

– Вот здесь… Спасибо, что подбросили. Сколько с меня?

Машина остановилась.

– Нисколько. – Михалыч глядел на пустой пейзаж. – Это уже Бездна?

– Здесь все – Бездна. А вам еще минут десять.

Нацепил рюкзак и вылез – и застыл на месте. Так и стоял, пока не исчез за изгибом дороги. Мать уже не пела.

– Странный, – сказал Михалыч.

– Так понятно, – отозвалась мать. – Кот и есть кот.

– Какой кот?

– Вот этот. Вышел который.

Михалыч не ответил. Он еще раз подумал, как устал сегодня. Как соскучился по своему дивану. По ванне, в которую бы сейчас целиком и с радостью лег. По родному аквариуму. Так сильно соскучился, что захотелось об этом кому-то сказать, пусть даже матери.

– А почему кот? – спросил все-таки.

– Не видел, как он хвост под куртку все прятал?

Михалыч помотал головой.

– Вон, шерсть осталась. – В руке матери и правда была шерсть.

– Не похож.

– А тебе как надо, чтоб похож был? Как в кино?

– Хотя бы… – Но вспомнил не киношных котов, а картинку из Катюхиной книги. Там был кот в русском кафтанчике. «Идет направо – песнь заводит… Налево – сказку говорит», – закончил вслух.

– Знакомое, – сказала мать.

– Пушкин.

– Отец его всегда покупал, Пушкина. А Сергей все книги собрал – и за копейки… Только не полностью там всё.

– Где?

– У Пушкина не полностью. Какую песню пел, не сказано. Или сказано?

Михалыч стал вспоминать.

– Не сказано.

– И правильно. Нельзя было такую песню записать. Знаешь, какие у них песни?

Михалыч не знал.

– А вот такие, – начала мать. – Вот такие. Это не такой кот. Этот как человек и ходит по лесу.

– Оборотень? – Михалыч вспомнил слово.

– Нет, обычный. Как человек. Только сзади хвост привяжет и ходит с ним по лесу. Зверей лечит, травы варит. Людей иногда лечит. Встанет перед избой и давай мяукать. Или песню петь. В лекари предлагается.

– Ты что, слышала?

– Слышала один раз. Мать разболелась, у нее поясница была. Перед вьюгой побаливала, она ее платком обмотает и стонет. Вот перед вьюгой он и пришел. А отца не было, деда твоего. Я сижу с картошкой играю, вместо кукол. Мать благим матом стонет. Тут слышим – песня со двора пошла, такая добрая, в деревне никто у нас так не пел. А прислушаешься, так мурашки бегут. Мать стонать даже перестала, говорит: иди в окно посмотри. Гляжу: он стоит, как пьяный качается, весь черный. Я от страха к матери лезу: не отдавай меня! Я уже знала. А она меня гонит: не ори, дура, не отдам, сейчас отгоню его… И давай песню эту петь: «У кота, да у кота…» Тяжело ей было, а спела все-таки сквозь охи свои. «У кота, да у кота…»

– Ушел?

Мать кивнула.

– А некоторые его не гнали, – сказала, помолчав. – Не выдерживали болей… А он боль заговаривать может, начнет сказку рассказывать – боль уляжется.

– Народный целитель, – сказал Михалыч.

– Целитель… Плату себе детьми брал. У Петровых забрал. Еще у этих… как их фамилия-то?..

– В смысле – детьми?