Мургаш

«Сожжены весь архив общины, налоговые книги, реквизиционные списки, сведения о штрафах, подлежащих сбору, и пр. Разбиты радиоприемник общины, два телефонных аппарата, счетная машина, пишущая машинка. Изъято двадцать тысяч левов из кассы общины, двадцать тысяч на почте и сорок тысяч из Популярного банка.

На почте уничтожены все средства связи: телеграфный аппарат и телефонный коммутатор.

Партизаны забрали из полицейского управления пять винтовок, пять одеял, три пары сапог, две полицейские формы.

Всего из города унесено более пятидесяти винтовок, розданных в свое время членам общественной силы, гражданской охране и сторожам.

По предварительным сведениям, партизаны забрали двести килограммов хлеба, десять килограммов рыбы, двенадцать килограммов сахару и пр.

Часть взятого партизаны оплатили…»

Однако о самом большом ущербе, причиненном фашистским правителям, окружной управитель ничего не написал: народ поверил в то, что дни фашистов сочтены, что подлинная свобода не за горами.

3

К нам прибывало много новых партизан. Я по очереди записывал их в книгу, расспрашивал, откуда они и чем раньше занимались, затем каждому определял обязанности.

Всех нас объединяло чувство жгучей ненависти к фашистским захватчикам, жажда свободы. Мы вместе мерзли, голодали и сражались, над всеми нами одинаково витал призрак смерти. И все-таки какие разные были у нас люди!

В нашей книге я записал имя Стефана Купарова. Родился он в Тырговиште и закончил художественную академию. Смуглый, с пышной шевелюрой, среднего роста, подтянутый и немного замкнутый — таким он был.

Бывало, соберутся партизаны, смеются, разговаривают, поют или спорят, а он стоит в стороне и как-то пристально, изучающе поглядывает на всех. Мне показалось это подозрительным. Однажды я заметил его сидящим в стороне от других, почти скрытого ветвистым буком и что-то пишущего. Писать в отряде было запрещено, и все знали об этом. Не разрешалось писать ни записок, ни писем — ничего, что, попав в руки полиции, могло бы навести на след.

«Нужно как следует отчитать его, — подумал я, подходя к нему. — Так ему всыплю при всех, чтобы и другим наука была».

Услышав мои шаги, он поднял голову и прикрыл рукой лист.

— Ну-ка дай сюда!

По его лицу пробежала тень смущения, а потом он протянул мне толстую тетрадку.

Я открыл тетрадку и увидел… нашего Митре. Он прижался щекой к прикладу — стреляет. Взгляд острый, пронизывающий, полный ненависти.

Я перевернул лист — лагерный костер. Около него спит партизан. Обнял винтовку, оперся головой о ствол…

Все это было мне знакомо. Десятки раз я сам спал так, десятки раз видел своих товарищей спящими у костра. Но на рисунке человек этот был изображен так, что чувствовалось: партизан, даже спящий, в любое мгновение готов к бою.

Я стал дальше листать альбом. Близкие, знакомые картины наших партизанских будней — и в то же время что-то неуловимо новое, поэтическое.

Я снова задержал свой взгляд на одном из рисунков. На поваленном бурей дереве сидит девушка и причесывает волосы. Все пуговицы на ее блузке застегнуты, под ней — упругая девичья грудь. Лицо мечтательное и строгое. У девушки не видно ни пистолета, ни гранат. Единственный партизанский реквизит — ствол винтовки, виднеющийся за деревом.

Я долго не отрывал взгляда от девушки. Затем перевернул еще один лист. На нем была неоконченная картина — партизаны шагают в колонне. Больше в альбоме не было рисунков.

— Очень хорошо! — только и мог я произнести.

— В самом деле тебе это нравится?

— Очень. Ей-богу, это просится в картинные галереи. И когда-нибудь ты напишешь такое полотно, что ему цены не будет…

В наших картинных галереях нет этого полотна. Стефан Купаров не создал его. Он был убит в бою 3 мая 1944 года.

— Здравствуйте.

Знакомое лицо улыбается. Но кто это?

— Не помнишь?

Голос тоже знакомый. И тут я вспомнил. Испанец. Испанец из лагеря с куском дерева в руках…

Я стоял тогда у проволочного забора, отделявшего нашу арестантскую группу от остальных лагерников, и смотрел на закат — потрясающее зрелище, которое можно увидеть только в Беломории. В нескольких шагах от меня остановились двое. Один из них — мой друг по тюрьме в Сливене, а второй — совсем незнакомый. Они не видели меня и продолжали разговаривать.

— Почему ты хочешь изобразить негритянку?