Мурло

Гена и Егор нашли смысл жизни в поимке Степана Фёдоровича Домрачёва и с каждым месяцем всё сильнее поддавались азарту, словно играли в рулетку, а не искали убийцу. Нина заболела с горя и через две недели после похорон дочери умерла. Она сильно плакала: даже ночами не затихала, будто и не спала совсем. Иногда ей чудились тени на потолке. Тогда её безумные глаза округлялись, дыханье спирало, а руки начинали трястись. Гена пытался успокоить её: «Ниночка, — говорил он ей, — нужно учиться жить дальше. Не бойся, всё пройдёт, попривыкнешь, бояться перестанешь, гада этого поймаем». Говорил, а самому было страшно, потому что понимал, что лжёт жене. Понимал, что этот страх никогда ни её, ни его не покинет.

Теперь Нина лежит в земле рядом с дочерью под дешёвым деревянным крестом. Гена после смерти жены продал половину их дома соседям и бросил работу. На её похоронах и не плакал совсем, будто слёз не осталось. Иногда приходит на могилки своих женщин: уберётся, посидит на лавочке, поговорит. Почти всё своё время он тратит на поиски. Полиция лишь разводит руками, поэтому он ездит по близлежащим деревням и спрашивает, не видел ли кто жёлтую «Газель».

Надежда, жена Ильи Михайловича Гальцева, сказала, что как-то раз видела эту жёлтую «Газель», но ей показалось. Сам Илья Михайлович рассказал Гене о Домрачёве только хорошее. Старик сокрушался: не понимал, как этот милый человек способен на такие зверства. Из их со Степаном Фёдоровичем общения он запомнил только, как тот кинулся ему на шею и благодарил его. «Может, — сказал Илья Михайлович, — ошиблись вы? Не мог он убить». Гена тогда разозлился, ударил кулаком по столу так, что тарелки подпрыгнули, крикнул: «Хватит!», и ушёл. А по весне нашёл золотые монеты под лавкой у забора, сдал их как клад, получил положенную по закону половину и за год всю растратил. Купил два массивных памятника. Егору памятник на Катиной могиле не понравился: большой, тяжёлый, угловатый ― кого-то другого нужно таким памятником вспоминать, но не её.

В августе того же года Егор встретился с Домрачёвым. Он ехал из Москвы в Рязань на электричке и смотрел на собаку, которая с интересом смотрела на девочку, а девочка, облизывая губы, смотрела на мужчину, который ел мороженое и смотрел в пустоту. Егор сразу узнал Степана, хоть тот и укоротил усы. Парень много раз представлял себе, с каким наслаждением будет убивать этого человека. Но, когда столкнулся с ним, вдруг понял, что не хочет этого делать. Ему стало жалко этого сгорбленного, одинокого мужчину. Егор понимал, что ненавидит его, но зла ему почему-то не желает. Полгода желал, а теперь — нет. Он просто смотрел в глаза Домрачёва и думал, что без них мир был бы лучше. Но мир такой, какой он есть. Домрачёв сидел и чесал рожок от мороженого так, будто это была его зудящая рука или макушка головы, мутными стеклянными глазами глядел на проносящиеся за окном рязанские пейзажи и жужжал, как пчела, вспенивая пломбир в уголках рта. Затем, смотря на Егора, нёс бессмыслицу про Останкинский пруд и летающие атомные станции.

Егор вышел из поезда на станции Луховицы, не доехав до Рязани несколько десятков километров. В небе собирались густые синие тучи, и воздух был чистый, свежий, лёгкий, словно сама жизнь витала в нём и игралась падающими листиками. Вдалеке начинало грозить, сверкать. Егор взглянул на небо и вздохнул: ему вспомнились глаза Кати. Даже после смерти они не закрылись. Как он ни пытался пальцами прикрыть их, они всё открывались и открывались, и всё продолжали смотреть на мёрзлые гнилые доски заброшенного дома.

Тем временем с неба закапал мелкий дождь, и Егор почувствовал свободу. Налетевший ветер принёс прозрачный полиэтиленовый пакет, и тот завертелся перед Егором, будто дразня или приглашая на танец. «Вот памятник», — подумал парень, улыбнувшись. Он затанцевал с этим пакетом, закружился. В тот час последнего летнего дождя было хорошо. Покойно.

Об авторе

Владислав Несветаев | Обнинск | 21.07.1999

Ученик режиссёра Владимира Хотиненко. Снимает фильмы, пишет прозу, сценарии и саундтреки. Любит с дедушкой делать ремонт и собирать виноград.