Мушкетеры. Том 1. Провинциал, о котором заговорил Париж

Он видел, как с подножки кареты соскочила горничная, где она сидела по обычаю того времени, смазливая девушка лет двадцати, живая и проворная, с большим пакетом в руке. Она прямиком подбежала к оторопевшему Планше и спросила бойким, мелодичным голоском:

– Вы здесь служите? В этот доме?

– Д-да… – ответил чуточку растерявшийся малый.

– Вашему господину, – с озорной улыбкой произнесла горничная, сунула Планше в руку пакет и вприпрыжку вернулась на ступеньку. Кучер моментально хлопнул вожжами, прикрикнул на лошадей, и карета унеслась в мгновение ока, словно запряженные в нее кони были крылатыми… как их там? Ага, Фугасами!

Только теперь д’Артаньян очнулся от оцепенения и, перевесившись через подоконник, позвал:

– Планше!

Слуга быстренько поднялся в комнату, протягивая ему пакет, – не скрепленный сургучной печатью, а попросту заклеенный:

– Это вам, сударь!

– Мне? Ты уверен?

– Сударь, эта девчонка – до чего хороша резвушка! – ясно сказала: «Вашему господину». А другого господина, кроме вас, у меня нет и, дай-то бог, не будет…

Признав эти доводы совершенно неопровержимыми, д’Артаньян, не отсылая Планше, потянулся было разорвать пакет…

И остановился. Синими чернилами, четким, разборчивым, прямо-таки писарским почерком на нем было написано: «Жаку-Мишелю Бонасье для передачи известному лицу».

В первую голову д’Артаньян ощутил нешуточное разочарование – оказывается, произошла всего-навсего ошибка… Но тут же его мысли приняли иное направление. Даже менее проницательный человек, чем наш гасконец, сразу догадался бы, что столкнулся с какой-то крайне любопытной тайной. В самом деле, что могло быть общего меж некоей герцогиней, определенно замешанной в какие-то серьезные дворцовые интриги (как о том неопровержимо свидетельствовало происшедшее в Менге), и скучнейшим, убогим во всех отношениях галантерейщиком на покое? Вряд ли сыщется что-то более несовместимое, чем эти два человека – прекрасная герцогиня и пожилой рантье. И тем не менее…

Д’Артаньян спросил серьезно:

– Планше, я правильно понял? Особа, передавшая тебе письмо, так и сказала: «Вашему господину»?

– Точно так, сударь…

– А господин у тебя один…

– Вы, сударь!

– Следовательно, – принялся размышлять вслух д’Артаньян, – письмо это вполне может оказаться адресовано мне, ведь так, Планше?

– Уж будьте уверены!

Д’Артаньян раздумчиво продолжал:

– И даже более того… Слова «известному лицу» вполне могут относиться к моей персоне…

– Совершенно верно, сударь! – поддержал верный слуга, сообразивший, что унылое прозябание на улице Могильщиков оказалось наконец нарушено неким крайне интересным событием, и заинтригованный не менее своего господина. – Мой господин – вы, а Бонасье – наш домохозяин, эрго…

– Чего?

– «Эрго» – по-латыни означает «следовательно», сударь… – пояснил Планше почтительно. – Когда-то я, будучи мальчишкой, прислуживал на мессе нашему приходскому кюре, вот и запомнил парочку латинских слов. Никогда не знаешь, где оно пригодится…

– Эрго! – ликующе воскликнул д’Артаньян. – Ты кладезь мудрости, друг Планше! Вот именно: эрго! Эрго – письмо может оказаться адресованным мне. Ну, а если все же произошла ошибка, случайность, совпадение… Черт побери, для дворянина нет ничего унизительного в том, что он случайно вскроет письмо, адресованное какому-то галантерейщику, вдобавок удалившемуся от дел…

– Уж это точно, сударь! – живо поддержал Планше, явно настроенный урвать свою малую толику от этой загадки, если хозяин позволит. – И говорить нечего: дворянин может вскрыть хоть целую гору писем на имя всяких там галантерейщиков и шляпников!

– Вот и я так думаю, – сказал д’Артаньян.

Он решительно вскрыл пакет. И озадаченно выругался – благо запрета на ругательства госпожа де Кавуа на него не накладывала, как-то упустив из виду эту мелочь…

В пакете лежал конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском какого-то круглого предмета – вероятнее всего, растопленный сургуч придавили не печаткой, а чем-то вроде набалдашника дамской трости. Надпись была сделана уже другим почерком, бисерным, определенно женским, красными чернилами: «Господину Арамису, мушкетеру короля, в собственные руки».

– Арамису! – невольно воскликнул д’Артаньян, узрев имя своего врага. И тут же добавил убитым голосом: – Это совершенно меняет дело, вот именно…

– Почему, сударь?

Д’Артаньян уныло ответил:

– Видишь ли, Планше, дворянин никак не может вскрыть письмо, адресованное другому дворянину, это решительно против чести…

Он стоял, печально глядя на конверт с красной печатью. Письмецо жгло ему руки, он чувствовал себя, словно тот цирюльник из древней мифологии, ненароком узнавший тайну царя, что звался, кажется, Мадрас, у него еще были козлиные рога, что ли…

– Пожалуй, сударь…

– Черт возьми, меня так и подмывает… – горестно сказал д’Артаньян. – Но ведь против чести!

– Сударь, – вкрадчиво сказал верный слуга. – А не припомните ли, что произошло тогда в Менге с вашими письмами?

– А? – переспросил д’Артаньян. – Ты что имеешь в виду, мошенник?