Мускат

Четырнадцать дней Габриэль Анхелико беседовал с ангелами. Он беспрерывно вслушивался в их голоса, чтобы получить объяснение, как случилось, что такие теплые чары сменились самым дьявольским отчаянием. Жизнь ласково коснулась его чела только для того, чтобы в следующий миг ошарашить его затрещиной. И вот он стоит с израненной — нет, безнадежно исковерканной — душой, которая никогда уже не станет прежней. В несколько крошечных, искрами промелькнувших мгновений он получил все, о чем мечтал. И вот жизнь грубо все у него отняла. Никогда еще Габриэль Анхелико не чувствовал себя таким убогим, таким нищим! Или, может быть, горстки счастья должно потом хватить на целую жизнь? Нет, в это ему не верилось. Не мог же он так долго дожидаться того, что длится так недолго. Еще как мог! — сказала ему реальность и вновь наотмашь хлестнула его по лицу самой тяжелой перчаткой. Габриэль Анхелико получил от нее сполна и, поняв смысл урока, подумал, что не сможет вынести мысль о том, что всю оставшуюся жизнь ему предстоит лишь вздыхать о былом.

Он был голоден и изнурен, но не ощущал этого. Он был опален молнией и промок до костей, но тело его этого не чувствовало. Все его ощущения были пронизаны чувством одиночества, которое излучало пустое кресло рядом; он сам поставил его тут, символически обозначив ее отсутствие. Он дошел до последней грани и раскачивался туда и сюда, балансируя на этой предательской почве, из жалости поддерживаемый снисходительной к нему жизнью. Лицо его было сплошной маской страдания, словно он глядел на шествующую перед ним похоронную процессию эльфов. Голова его повисла, едва держась на плечах. Пальцы, мертвой хваткой сомкнувшиеся на подлокотниках, окостенели, фаланга за фалангой. После того как и дождь его покинул, глотка его сделалась шершавой, словно иссохший колодец. Под вольным сводом не ведающих о его существовании небес Габриэль Анхелико медленно разрушался, открытый стихиям, а мир, раскинувшийся перед его взором, взирал на него с равнодушной улыбкой. День и ночь продолжал он сидеть, напитываясь дождевой водой, пока из глаз у него не стала точиться кровь, и рассудок его начал выветриваться.

Она долго стояла у него за спиной, глядя на его изможденное тело. От гордой осанки профессора не остались одни воспоминания, так что Кларе Йоргенсен было больно на него смотреть. Она беззвучно заплакала, плечи ее вздрагивали, волосы упали ей на лицо, закрывая его, как театральный занавес — сцену. Так она тихо плакала, пока ее присутствие не окрасилось лучами текучего солнца, никем никогда не виданного в этом каменном мире. Только справившись со слезами, она приблизилась к понуро сидящей фигуре и тронула его за плечо. Из уст профессора вырвался вздох, но тут же он совладал с собой и поднял голову. Они быстро кинули друг на друга осторожный взгляд так, словно никогда раньше не были знакомы. И тут у нее подломились колени, и она опустилась в свободное кресло. В первое мгновение ей показалось, что все осталось, как прежде, и они, как бывало, могут просидеть рядом хоть до утра, а затем, как всегда, разойтись каждый в свою сторону. Все раны ее тогда заживут, если это продлится. Она будет каждый день возвращаться, чтобы никогда больше так не страдать от тоски.

Габриэль Анхелико почувствовал, что голова его тяжелеет и он почти не чувствует своих ног. Он вдруг закашлялся и схватился за грудь.

— Ты болен, профессор, — сказала Клара Йоргенсен.

— У меня болит сердце, — ответил он.

Она поднялась с кресла и, склонившись перед ним, заглянула в его усталые глаза. Затем она протянула руку и прижала ладонь к его груди с правой стороны, где так и рвалось вон его сердце. «Откуда она знает», — подумал он вяло, и на миг глаза его широко открылись, когда его охватило чувство, что все надежды и мысли, которые жили в его душе, подтвердились и оказались правдой. Она держала ладонь на том самом месте, где было всего больнее, на том месте, которое выбрало себе сердце в те далекие дни, когда он еще только формировался в материнской утробе. Удары сердца постепенно затихали и сменились наконец спокойными тонами, которые сами по себе действовали как утешение, утоляя боль.

— Ты пришла попрощаться, — сказал он.

— Да, — ответила она. — Но не навсегда. Я еще вернусь.

Габриэль Анхелико поднял взгляд на разделительную линию между горами и небом.

— Посмотри на меня! — попросила она тихо, стараясь заглянуть ему в глаза. — Я вернусь.

Две чистые слезы медленно сползли у него по щекам, и она протянула руку, чтобы их отереть.

— Вернись же ко мне на землю, — попросила она с улыбкой.

Они вместе встали и, неся каждый по креслу, пошли назад, через скалы и реку, прямо к дому на речном берегу, где среди камышей молился коленопреклоненный Мустафа.