Мусульманский Ренессанс

О дочь того, кто не хотел иметь дочери! Тебе было всего лишь пять или шесть,
Когда ты отдохнула от дыхания. И сердце мое разорвалось от тоски.
Ты была бы лучше, чем юноша, который утром пьет, а вечером развратничает[1819]

.

В другом стихотворении — о расставании девушки:

Тогда зарыдала она, и слезы ее были белыми на ее щеках, на шее же — желтыми[1820]

.

Или выразительные образы, напоминающие наши народные песни, как у Абу Нуваса (ум. 195/810)[1821]:

Как кошка с мышью, любовь играла с моим сердцем[1822]

.

Или возвышенные образы у Ибн ал-Му‘тазза (ум. 296/909):

Раскат грома вдали, будто речь эмира к народу с вершины горы[1823]

.

Или:

Я вложил мою душу в упование на Аллаха, как вкладывают в ножны клинок, и она покоится в нем[1824]

.

Или в весенней песне, которая начинается словами: «Смотри! Идет весна, как для любовников принарядившиеся женщины», стих:

Показывается кровососная баночка желтого трюфеля, и повсюду на земле — торжество жизни[1825]

.

Или:

Он посетил меня в отороченной черным тьме, когда Плеяды висели на западе, как гроздь винограда[1826]

.

Или:

Против воли принужден я был остаться, как бессильный, когда на его шее виснет старая баба[1827]

.

Зачастую, однако, даже эти титаны были уж слишком оригинальны. Так, например, Абу Нувас говорит о покинутой девушке:

И слеза украшала ее. И из слез ее на щеке ее образовалась еще одна щека, а на шее — еще одна шея[1828]

.

Или:

Новый месяц подобен серпу, выкованному из серебра, который жнет нарциссы — цветы мрака[1829]

.

О радуге:

Руки облаков разостлали по земле серое покрывало,
А радуга вышивает по нему желтым, красным, зеленым и белым.
Она похожа на шлейф красавицы, которая входит в пестрых одеждах, из коих одна короче другой[1830]

.

Эти поиски необычного, остроумного проходят через всю поэзию IV/X в. Тенденция эта с большой силой побуждала все помыслы выискивать из сюжетного материала самое сокровенное и высматривать в нем наиболее невероятные странности. Прежде всего бросается в глаза, что поэзия должна была взять на себя вдобавок и роль изобразительного искусства, и многое в ней является, в сущности, затаенной живописью, вынужденной обращаться к слову. Возникает невероятная страсть к ви́дению, потребность на все смотреть через призму художественного и уяснить себе виденное через пластическое изображение. Этой страсти не знали истые арабы, но тем не менее исходившее от них новое направление вложило в руку народам совершенно другого склада вместо кисти художника калам поэта. А так как они стали отныне ведущими, то чрезвычайно разрослись описания (сифат), тот поэтический жанр, с которым Абу Таммам в седьмой главе своей антологии старейших поэтов разделывается всего лишь несколькими строками. Старые арабские поэты были очень скупы, особенно в описании пейзажа. Издавна пейзаж занимал место в застольной песне, сначала только при изображении пасмурной и дождливой погоды, когда особенное удовольствие доставляла чаша доброго вина. Более поздние поэты нашли тончайшие сравнения и для такого рода описаний. Например, Ибн ар-Руми:

Крытое облаками небо было подобно чернейшему шелку, а земля — как ярко-зеленая камка[1831]

.

А везир ал-Мухаллаби пел даже и так:

Небо было подобно вороному коню.

В давние времена предпочтительно предавались возлияниям ночью или рано утром, когда едва занималась заря, «когда кричал петух: Спешите на утреннюю попойку!»[1832]. В нескольких местах застольных песен Абу Нуваса, где всегда дана обстановка, мы постоянно находим такие обороты, как «утро разорвало покровы тьмы», или что-нибудь подобное этому[1833].

Почти сто лет спустя Ибн ал-Му‘тазз чаще всего дает вариации на эту тему: