Мусульманский Ренессанс

 И вода плескалась среди ветвей, как певцы, пляшущие вкруг флейтиста[1882]

.

К концу века для удовлетворения запросов нового стиля привлекаются крайне далекие друг от друга сюжеты, например капель с крыши и собственное изображение в зеркале[1883]; ал-Ма’муни в Бухаре описывает целую кладовую съестных припасов: сыр, оливки, жареную рыбу, горчичный соус, яичницу[1884]; другой поэт воспевает стоящую посреди пруда свечу и сравнивает фонтан, струя которого играет красным яблоком, со стеклянной трубкой, в которой прыгает шарик из красного рубина![1885] Египтянин ‘Абд ал-Ваххаш ибн ал-Хаджиб (ум. 387/997) обращается к образу двух больших пирамид:

Как будто земля, изнемогая от жажды и томления печени,
Обнажает обе груди, и они, выдаваясь вперед, взывают к Аллаху из-за разлуки с ребенком.
И тогда дарит ей Аллах Нил, который щедро поит ее[1886]

.

Лишь в IV/X в., что очень знаменательно, в арабской поэзии отводят место и для бродяг:

Им принадлежат Хорасан и Касаи вплоть до Индии,
Вплоть до страны ромеев, до негров, булгар и Синда.
Когда путники и воины находят дороги трудными
Из страха перед бедуинами и курдами,
То мы, приплясывая, проходим по ним без меча и без ножен[1887]

.

Вместе с ними в поэзию проникает свежая и свободная песня, простая и не претендующая на замысловатость лирика. Их главным певцом считался ал-Ахнаф из ‘Укбары в Вавилонии. В его застольной песне нет и следа любования утехами жизни:

Я пил [читай: шарибту

] в одном кабачке под тамбурин и цитру,Гремел барабан курдумта‘, а флейта — тилири.Тесно прижатые друг к другу, как в хлебной печи, сидели мы
И лупили друг друга до тех пор, пока не становились слепыми или одноглазыми,
А наутро у меня было похмелье, да еще какое![1888]

Воспевал он в своих стихах также и жалкое положение бродяг:

Несмотря на слабость, паук построил себе дом, чтобы укрываться в нем — у меня же нет родины.
Навозный жук имеет поддержку от своего рода — у меня же нет ни любви, ни поддержки[1889]

.

Здесь нет ни фокусов, ни сентенций! Это та линия, которая во французской поэзии идет от Вийона к Верлену, и к ней относятся Мухаммад ибн ‘Абд ал-‘Азиз из Суса, который в стихотворении, насчитывавшем свыше 400 строк, описал, как он переменил веру, секту и ремесло, начав его такими словами:

Нет счастья у меня, и платьев нет для сундука![1890]

К этому же направлению принадлежат также и народные поэты крупных городов Вавилонии такие, как Ибн Ланкак в Басре, «песенки которого редко были больше двух-трех стихов и которому редко удавались его касыды»[1891], Ибн Суккара, который, как говорят, сочинил свыше пятидесяти тысяч стихов, из которых свыше десяти тысяч посвящены чернокожей певице ал-Хамре[1892], и, наконец, стоявший много выше всех остальных Ибн ал-Хаджжадж в Багдаде (ум. 391/1001)[1893]. Он был тщедушного телосложения:

Не бойтесь за меня из-за моей узкой груди — ведь мужчин меряют не на четверики[1894]

.

Однажды он был вынужден защищаться в стихах, так как сбежал от своих кредиторов:

Некоторые говорят: Сбежал низкий, а был бы мужчиной, пожалуй, остался бы.
Не браните, не браните его за бегство! Ведь и пророк бежал в пещеру[1895]

.

К этому же, отнюдь не славному периоду его жизни относятся, вероятно, и следующие гордые строки:

Когда поутру я их восхвалял — они не благодарили, а когда я вечером их поносил, они не обратили внимания.
Я вырубаю рифмы из их каменоломен, а понимают ли их эти скоты — это не мое дело[1896]

.