Мусульманский Ренессанс

Он не раб, а дитя, которым верный Аллах меня одарил.
На щеках его розы и анемоны, яблоки и гранаты
Образуют вечноцветущие сады, исполненные красоты, где дрожит вода очарования.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Изящен, весел, остроумен, неподражаем (он], прекрасный драгоценный камень, лучи которого искрятся.
Он как хранитель всех драгоценностей в моем доме и верный страж: у меня никогда ничего не пропадает,
Он выдает [деньги], но протестует, когда я транжирю, и всегда придерживается золотой середины.
Он знает искусство поэзии, как я, но стремится познать его еще лучше —
Меняла стихов, который тщательно пробует [на зуб] содержание [в них] тонких выражений.
Он так заботится о моих книгах, что все они в прекрасном виде, он так складывает мои одежды, что все они как новые.
Среди всех людей он больше всех сведущ в приготовлении пищи,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Он пускает по кругу чашу с вином, когда я с ним наедине,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда я улыбаюсь — он сияет, когда я недоволен — он трепещет.

Благодаря таким стихам этот отличный раб стал притчей во языцех в литературных кругах[1209].

Мы располагаем также трогательным некрологом алеппского поэта ал-Кушаджима (ум. 330/941), посвященным им своему рабу Бишру: Кто будет теперь так заботиться о его чернильнице, книгах и кубке? Кто будет складывать и склеивать листы бумаги (читай: тавамир)? Кто при приготовлении пищи тощее сделает жирным? «Он желал добра, когда никто его не желал, он оставался верным, когда изменял доверенный»[1210].

В одном из своих писем ал-Ма‘арри не упускает возможности передать привет рабу адресата Мукбилу: «Хотя его кожа и черна, но мы ведь ценим его больше, чем иного везира, любви которого нельзя доверять»[1211].

На высшей ступени стоял оруженосец, который носил в ранце не только маршальский жезл (Мунис, Джаухар), но и скипетр (Кафур в Египте, Сабуктегин в Афганистане). Уже в начале эпохи Аббасидов один тюркский раб стал наместником Египта (162—164/779—781), и ал-Мансур имел обыкновение говорить о нем: «Это человек, который меня боится, а Аллаха не боится»[1212], умалчивая о прямых гомосексуальных связях. Существовавшие здесь взгляды были такие же, как и в государстве франков, где вольноотпущенники достигали высочайших ступеней почета и им повиновались люди свободные. Военачальники, наместники, королевские опекуны были там преимущественно бывшие рабы[1213]. Только на Востоке рабу редко удавалось, как это случалось среди европейской чиновной знати, на длительное время подняться над свободными людьми, так как продолжавшее существовать рабство никогда не давало зарасти травой разнице между свободным и рабом[1214].

В целом же мнение о рабах было неблагоприятным. «Когда раб голоден — он спит, а когда сыт — предается блуду» — учила пословица, а ал-Мутанабби пел: «Не ожидай ничего доброго от человека, над головой которого прошлась рука работорговца»[1215]. Точно так же думал и Гомер:

Раб нерадив; не принудь господин повелением строгим
К делу его, за работу он не возьмется охотой:
Тягостный жребий печального рабства избрав человеку,
Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет[1216]

.