Муза

В тот вечер Тереза не вернулась к себе в коттедж. Ей было позволено устроиться на чердаке, в собственном уголке, и навести порядок с кисточками и одежкой – вот оно, головокружительное счастье, последовавшее за перемирием. Олив призналась, что трудится над портретом Исаака. И, видимо, давно, подумала Тереза, с учетом скорости, с какой она обычно работает, и количеством блокнотов с карандашными набросками.

Поглядывая за проступающими на доске чертами лица, Тереза была ошеломлена этим началом. Кожа с прозеленью, саморазрушительный взгляд клаустрофоба. Зато голова, казалось, охвачена пламенем – море из одуванчиков и золотистой желтушки уходило вверх до самого края, а там целая россыпь красных огоньков, как воплощение разлетающихся убийственных мыслей. Безжалостный взгляд художницы, которая сама пребывала словно в трансе. Уж кто-кто, а Тереза понимала, что отношения между ее братом и этой девушкой находятся в опасном дисбалансе, но как-то сомнительно, что Олив отдает себе отчет в существовании всех этих слоев безрассудной страсти и потаенных страхов, продемонстрированных ее собственной рукой.

Далеко за полночь Олив закончила первый набросок портрета Исаака. В три часа утра, обессиленная, рухнула на матрас, уставившись на стропила и осыпающуюся с потолка известку, чьи загнутые края слегка мерцали в пламени свечи на прикроватной тумбочке. Где-то в горах завывал волк.

– Иди сюда, ложись, – позвала она служанку. Тереза, читавшая в углу, отложила книжку и, подчиняясь приказу, вытянулась на старом матрасе рядом с Олив, под сумеречным розовым покрывалом, и не шевелилась из страха, что малейшее движение – и ее прогонят из этого волшебного царства.

Так они и лежали бок о бок, глазея в потолок, и постепенно атмосфера в комнате разрядилась, энергетика Олив и ее предельная концентрация растворились в воздухе, и остался только светящийся зеленоватый лик на мольберте. Они уснули, одетые, в полной тишине, не нарушаемой ни криками петуха, ни лаем собак, ни человеческими голосами.

* * *

Спустя два дня Олив решила отправиться вместе с Терезой в Малагу. «Проветримся, а что?»

– Это надолго? – переполошилась Сара. Тереза объяснила себе это волнение тем, что впервые за много месяцев она оставалась одна в доме.

– Мы зайдем в контору морских перевозок, вместо мистера Роблеса, – сказала Олив. – А потом, я думаю, выпьем лимонада в Калле Лариос.

– Обещай мне, что этот фермер привезет вас обратно до темноты.

– Обещаю.

– Он случайно не «красный»?

– Мама.

«Сад» был такой большой картиной, что девушки несли ее из финки вдвоем, как этакие пустые носилки. Оглянувшись назад, Тереза заметила стоящую у окна Сару; она провожала их взглядом, пока они не скрылись из виду. Фермер с мулом поджидал их на площади. Тереза гнала от себя беспокойство, связанное с Сарой, оставшейся одной дома. Поскольку суть беспокойства была ей самой непонятна, она переключилась на радости предстоящей поездки. Она надела свое лучшее голубое платье, вымыла голову и окропила себя апельсиновой водой, которую Роза Моралес, дочка врача, продала ей на кухне. Для Терезы это был настоящий праздник, можно сказать, feria[61].

Сидя сзади в подводе и трясясь тридцать километров по дороге в Малагу, Тереза не переставала удивляться огромности стоящей рядом картины, завернутой в бумагу и перевязанной бечевкой. То, что было на ней изображено, не ставилось под сомнение просто потому, что Олив снова записала ее в свои подружки. Она сделает все, о чем ее попросят. Волосы Олив развевались на ветру, и в этих солнцезащитных очках в белой оправе она выглядела не менее шикарно, чем ее мать. Так зачем, спрашивается, портить чудесный безоблачный денек?

Мул тащил подводу по белесой пыльной дороге. Олив показала пальцем на красные ленточки, повязанные вокруг пробковых дубов. Они вызывали смутное беспокойство, как если бы это были кровеносные сосуды, трепещущие на ветру.

– Что это? – спросила она по-испански.

Погонщик бросил через плечо:

– Ничего хорошего.

Для Терезы это был знак насилия, которое может прийти на ее землю, как не раз случалось за прошедшие столетия. Никто не видел тех, кто завязывал эти ленточки, – наверняка одним из них был Адриан, – но уже эта решимость говорила о зреющем протесте, о желании все перевернуть с ног на голову. Вот уж чего Терезе совсем бы не хотелось. Она только-только заслужила этот день.

С ощущением радости и собственной важности они доехали до конторы и договорились с погонщиком, где и когда он их заберет. На почту они заявились перед самым закрытием на сиесту и успели оформить груз к отправке во Францию на сегодня. «Сад» должен был прийти в парижскую галерею Шлосса на рю де ля Пэ.