Муза

«Мои университеты». Как когда-то это сделал один знаменитый российский «босяк». Но он не пожелал этого делать. Удивительным было то, как он, человек, сбежавший из школы, всю жизнь впитывал в себя знания, как губка. А в школе же ему было просто скучно. Во всех его характеристиках указана такая удивительная его особенность, что он может быть отличником, но не хочет этого. Не хочет зубрить. Словом, не хочет играть по чьим-то правилам. А хочет просто настоящих знаний. В стране же знаний он жаждал высокой кухни, а не банальной, скучной еды из столовой.

Видимо, в мире нет такого второго человека, который для того, чтобы читать Камю и Кафку, выучил бы польский язык. А он выучил. И ещё он чётко заучил все те адреса, по которым можно было добыть самую ценную для него добычу – книги. После революции систематически, в течение многих лет, все советские библиотеки вычищали от всего того, что не укладывалось в русло марксистко-ленинской идеологии. При этом списывалось множество книг. Порой даже напечатанных в годы советской власти. Немало книг попадало в списки запрещённых. Их изымали из библиотек.

По существующим правилам они должны были быть уничтожены. Но это не всегда происходило. Видимо, не все могли смириться с тем, что книгу можно обречь на сожжение, гниение или разрезание. На то, чтобы превратить её в ничто. В пыль, пепел, труху… Он быстро выяснил, что в личных библиотеках, на книжных развалах, в букинистических магазинах можно было выискать немало безумно интересных для него книг. И он их находил. А найдя, поглощал с такой жаждой и скоростью, что вызывал у окружающих искреннее, неподдельное, идущее из глубины души удивление.

У него были свои списки книг. Списки всего того, что ему необходимо прочесть и переосмыслить. И он смог это сделать. Это был непосильный, тяжелый, просто каторжный труд. Но лишь окунувшись в эту сокровищницу шедевров, можно было достичь того видения мировой культуры, без которого он не мог бы стать поэтом такого уровня. Только человек, который пропустил всё это через себя, мог написать столь прекрасные строки о том, что ничто не имело большего влияния на русскую литературу и на русский язык, чем одна тридцатисемилетняя жизнь, прерванная печально знаменитой дуэлью. Или же всю жизнь раздумывать о великой фразе Баратынского, так поразившей его с первой же минуты ознакомления с ней. Недаром же он применил её к своей Музе охарактеризовав её как женщину, обладающую «лица необщим выражением».

Он много чего изучил и вобрал в себя. Одному не смог научиться: умению жить. Его пытались учить

этому. Ему в деталях и подробностях доступно объясняли, что нужно сделать, чтобы его стихи могли быть напечатаны. Ему говорили, что нельзя в лицо партийным функционерам говорить, что для него на этом белом свете есть только добро и зло. И что лично ему безразлично есть партия или нет партии. Ему даже пытались объяснить, что его гениальность не является его личной заслугой. Что это всего лишь дар Всевышнего. Он всего этого так и не понял. До конца жизни так и не осознал. Он просто жил так, как хотел. Даже утверждал, сам пытаясь в это поверить, что не горит жаждой славы. Хотя в минуты отчаяния грозился работнице далёкого сельского почтамта, что о нём ещё все услышат. Та бабка в ответ лишь зло спросила о том, что же такого интересного можно услышать о тунеядце. Ей он так и не ответил. Просто не знал, что же ей надо сказать, чтобы она поняла.

***

А в самые трагические моменты его любовной истории грянул судебный процесс. Это был суд над ним. Суд, который очень просто из так называемого «товарищеского суда» превратился в настоящий. В истории литературы невозможно найти хоть что-то напоминающее ту расправу, которая вершилась над Поэтом в том убогом зале. Этот процесс поразил весь мир. Вызвал протест у многих интеллектуалов. А ещё пробудил желание защитить его. Он был ещё очень молод. С его больным сердцем и неординарной психикой этот суд мог сотворить с ним нечто неотвратимо трагическое. Но, тем не менее, были и те, кто считал, что всё это приобщило его к истории. Сделало ему биографию. Не похожую на биографию ни одного поэта в мире.

Как это ни странно, но на суде его преисполняла жалость. Но ему было жалко не себя, а тех литературоведов, которые осмелились возразить всей этой махине подавления и уничтожения человеческого таланта. Они говорили о том, что он не бездельник, а настоящий поэт. Труженик, а не тунеядец. Он был поражён. И польщён тоже. Так много хороших слов о нём ещё никто и никогда не говорил.