Музей «Калифорния»

Кажется, я не выживу без тебя, кажется, ты так и застрянешь моей женщиной, не случившейся, но все же… огромной непереносимой занозой в сердце, книгой огненной в раскаленной голове [в попытке простить], но если что-то я и вынес из нашей затянувшейся слишком истории, так это что челюсти времени все перемелют. Радостно, с каждым шагом прочь от тебя роняю по куску прежнего сердца и становлюсь наконец-то бессердечным ведьмаком, а затем и снова чистым, невинным мальчишкой. Радостно, что с каждым шагом тело твое забываю, желание твоего тела растворяется — я уже свободен настолько, что могу рассказать: ты подарила мне это удивительное чувство с двойным дном, когда действительно любить и служить можно одновременно с желанием уничтожить. У верности есть второе дно: я пойду за тобой до края, но только потому, что на краю ты позволишь мне столкнуть тебя в пропасть, а самому позволишь остаться стоять.

Шаг за шагом я ухожу из рабства желаний, превращаюсь в зрелого, а зрелость — это последнее перед исчезновением. Значит, молчание близко. Помню, кстати, это место.

Эти лавки по искусственным холмам, вшитые в землю, в новом, переделанном, превращенном в хипстерский рай парке-музее «Музеон». И это мой две тысячи пятнадцатый, год невинности. Здесь я объявлял любимым друзьям, что покидаю их. Было так страшно и стыдно. Думал: стыжусь, что уезжаю. Думал: боюсь, что они проклянут меня. А боялся-то я только того, что будет. Ничто, кроме меня, никуда не делось из привычного им мира. Да хоть на Марс улети: таким же будет шелест электромагнитного поля, таким же останется правило меняющихся картинок на небе, даже богатство продолжит по-старому перетекать из кармана в карман. Тогда мне еще казалось, что я вернусь и найду их, например, бедными. Что я вернусь и застану двор свой обветшалым, мать свою — сошедшей с ума, а любовь всей своей жизни — потерянной и некрасивой. Не понимал законов превращений. Все остается прежним, и все изменяется сообразно моим превращениям.

Ничего не знал еще там, в парке. Смотрел из невинности на еще не созданное будущее и боялся. Страх — это то, что отделяет нас от бесчинств и счастья, и я покорный служка страха. Теперь уж позади невинное невежество, теперь окрепло безразличие зрелости, я укрепился в ужасе и незаметно растворил его, стою как вкопанный на той набережной. Как если бы заклинание вдруг сработало в материалистичном мире, и я бы вернулся — в себя, в Москву, в дом дружбы, в невинность апреля пресловутую. Даже погода, оказывается, хорошая — легкий ветерок и холодное солнце. Та же погода, что была июнем две тысячи пятнадцатого, когда я сказал им, будто актер на круглой сцене, перед амфитеатром, не допущенный до подлинного выступления, сказал: «Ребят, я уезжаю в Америку. Похоже, в Калифорнию, похоже, в последнее приграничье, похоже, навсегда. Не могу больше мириться с вечной сменой превращающихся во что-то другое сезонов, желаю, чтобы все превратилось в лето, хочу выжать и выдавить из опыта последнее, желаю исчезнуть отсюда. Если я не уеду (забавно, тогда это был твердый аргумент „за“), то не смогу уехать уже никогда, ведь мне целых двадцать шесть». А уже идет две тысячи двадцать первый, и все мы молоды и живы, и все прежние, и все безвозвратно иные.

Как вы тут без вести, что любовь тоже истлеет, превратится сперва из служения одной моей женщине в служение всему, в Любовь к наблюдающему? Впрочем, потом и вовсе в ничто обратится — в шелест страниц да шорох исчезающей во рту папиросы, затяжка за затяжкой… Не будет уже ни дыхания, ни постдыхания, не будет даже желания возвратиться к вам снова, хотя греюсь им еще по привычке. Да, все старые ритуалы я во время приезда соблюдаю свято: мы списываемся, делаем большой общий сход, делаем фотографии, селфи — не селфи, да без разницы, делаем кучу чего, населяем собой пространство соцсети, вскармливаем великую память великого И. собою, не рассуждаем, но знаем: мы сохраняемся. Не может такая пустота сомкнуться за нашими телами, чтобы не осталось ничего. Невозможно…