Музей «Калифорния»

Но точка поставлена. Как обычно, этот текст нуждается в серьезной доработке стамесочкой и молоточком. Я продолжу прямо завтра и продолжу в течение июня, хотя и поставлю сегодняшнюю дату как якобы последнюю. Выходит красиво — тридцатое мая, семь с половиной недель. Вышло десять листов, но рукопись при редактуре почти всегда у меня разрастается, причем изрядно, на одну шестую, а то и пятую. Нет причин, чтобы эта стала исключением, тем более уже сейчас я знаю, что упустил несколько существенных сцен. Вообще это получилась книга-мысль. Тут «сцена» не столько о событии, сколько про внутреннее некое agitation, возникшее при том или другом событии, и события поэтому не стыдятся того, что вымышлены наполовину или полностью, а также того, что, вопреки романным правилам, половина из них никак не расплетена и де-факто ни во что не превращается (что было бы забавно для книги о превращениях).

Мой друг как-то сказал, когда я делился нюансами работы, что автофикшн, особенно сегодняшний — задача архисложная. Ты приходишь к первому абзацу с желанием создать что-то подлинное, но сам факт создания первого абзаца превращает твою работу в искусственность; вообще есть исподняя искусственность во всем, что создается, и литература, как ничто другое, больна дуализмом: сделанностью и желанием вырваться из сделанности, быть правдивой точкой изложения и неизбежной, ремесленной распределенностью меж многих дней, когда велась над ней работа. Ты приходишь к первому абзацу, сколько бы ни медитировал, с ясным умственным знанием: себе это написано или кому-то вовне. Себе писать нет смысла, я еще лет в шестнадцать знал, что не пишу дневник для себя, я пишу, чтобы прочитали. Тем он и оборвался. Значит, в замысле написать для других таится и искренний посыл — желание рассказать постороннему — и неискренний — желание рассказать постороннему. Mind blowing, you know? Не прожить, не преодолеть, не остановить черного двойника в себе, а рассказать. Значит, это желание еще и обречено на завершенность, значит, приходя к первому абзацу, ты знал либо сам финал, либо, как в моем случае, некие параметры финала. Например, что все это оборвется поздней весной или ранним летом две тысячи двадцать первого года, что работа займет полтора-два месяца, если не отлынивать, даже лежа в больнице, и работать планомерных шесть рабочих дней в неделю, что работа составит около десяти — двенадцати листов с перспективой увеличения, что работу надо будет показать как минимум двум-трем «бета-ридерам», желательно одному бесплатному и одному-двум платным (лучше заплатить всем — примеч. соавтора-Д). В общем, я знал, на что иду и сквозь что иду, и в то же время, делая массу сознательных действий, я желал позволить себе протечь сквозь этот текст, через время и пространство вместе с текстом, и вобрать только то, что будет замечено памятью (более надежным источником, так как в ней нет воли), и минимально употреблять фантазию (в ней переизбыток воли), стать лишь руслом для того, что могло протечь.