Музей «Калифорния»

Если вытянуть руку и положить на гладь горизонта пальцы, то каждый палец равен десяти минутам — так мы отсчитываем расстояние до падения солнца за линию. Никогда не покидай берег сразу после этого: за пределами твоего ви́дения оно еще раз вспыхнет, и небо если наполнено облаками, закат поразит пестрый беззлобный взрыв — от огненного до фиолетового, по брюху и бокам туч.

И здесь, из Тихого океана, в мою сторону дует разной степени прохладности ветер: от нестерпимого, щиплющего зимой, до почти незаметного, сухого летом, и всякий раз одинаковый шум соединяет гармонию, а у картины десять слоев: песка, пены, светлой воды, темной воды, соединения воды и пламени, белого неба, светло-синего неба, золотого огня, темно-синего неба и, наконец, слой ослепительного — сам диск и расползающийся от него влево‐вправо горизонт. Зачарованный глаз еще глядит какое-то время на подвижную живую картинку, вещественное доказательство непрерывности движения, неважности остального, а позади меркнет город, наползает вечер. Кажется, что это такая свирепая жадная пыль, делающая все зернистым и холодным, но потом и вода затягивается пленкой ночи, шумит уже будто бездна, будто вода бесформенна и необходима всем, а потому поглощает любое препятствие; и я выныриваю из нее, как из самой долгой, самой странной исповеди-медитации и думаю: «Что это? Действительно моей головы сейчас коснулась ладонь Бога, и он смыл с меня эти грехи?.. Наделил меня этими смыслами, напомнил, что все же был у начала движения автор, и не мне отрицать его?.. Нет-нет, боюсь я веры, боюсь — ослепит и убьет». Всего сторонюсь, что слишком густым, насыщенным кажется. Тем временем все делается недостоверным по окончании короткого вечернего прозрения, до следующего заката приходит в негодность. Невинность заката обращается в искус ночи: когда чистой душе снова предлагается чем-нибудь запятнать себя, чтобы испытать на вкус, на упругость, на милосердие.

Конец рандомного откровения в минуты заката]

Я еду по загнутому клюву мыса Поинт Лома, к северной стороне, в райончик Оушен-Бич, в маленькую прибрежную полоску, утонувшую в семидесятых, куда лишь в исключительном случае заглядывает наш брат-полицейский, тщательно смываю с себя все следы формы и становлюсь обычным белым пареньком в белой порванной майке, с пустотой постоткровения во взгляде, нежном и мечтательном, словно у семилетнего. Меня может там выдать только акцент, я запираю его на безобразно счастливом лице, в белоснежной улыбке. Иду, одетый в улыбку, шорты, майку, сланцы, по Ньюпорт — улице бездельников, торчков, бездомных, собак, студентов, серферов, влюбленных.

Два-три этажа, не выше, — застройка нашей улочки, а на юге, за моей спиной, вспыхивает шар луны [и начало откровения про луну, второй хозяйки крови, и если солнце — это широкий, щедрый, представляющий все в форме автор, то луна — неуловимый, понятный на ощупь, с закрытыми глазами ритм; это девушка, развлекающаяся со мной, накрепко завязав мне глаза, попросившая довериться ей, хотя она и так же неопытна, как я. Точно не знаю, красива ли она, молода ли, но знаю, что ее страсть через кожу, прикосновения, ласкающий запах наполняет меня электричеством любви, и во тьме я купаюсь в огненной страсти, словно мне четырнадцать или даже двенадцать: там невинность — это море нефти, способное сгореть за ночь от единственной спички. В меня бросают спичку, и я полыхаю, схожу с ума, я узнаю, что мое желание так огромно (на то я и мужчина), что в нем забываются любые языки, кроме того, на каком могу молить: «Еще, еще!..» Вот что делает со мной луна, и она на моих плечах, когда я скольжу, молодой и обкуренный, на доске к пирсу, который приговорят после очередного шторма к сносу, а был это самый длинный пирс в Калифорнии — тут, в несуразном Оушен-Бич, время чуть относит обратно, во времена настоящей романтической Калифорнии, где была любовь и воля. Тут есть червоточина и тайна — храм посреди грязи и блевотины, и свет в храме сохраняет зажженным женщина, которую я люблю.

И это правильно — стремиться к возвращению в прошлое, — потому что в истоках все правильно, верно, благопристойно, а в будущем — искаженно и дурно.