Музей «Калифорния»

(«Точка света», черт, даже перевод звучит изысканно, потому что его создавала еще изысканная, европейская мысль, до того, как Америка начала превращаться в собранный из органов других стран труп — знаешь, некоторые матери приходят слушать пересаженные сердца своих детей в детскую чужой семьи, где живет и радуется малыш, получивший сердце?.. Вот так же мы, первые из волны, прислушиваемся к груди, в которой стучит уже наше сердце, а кровь движется чужая, и чужая магия происходит, и чужой цветок растет. Это трансплантированная нация, и ей не по размеру такое изящество, как Point Loma — резные португальские черепички, точеные сине-изумрудные плиточки — черепички-плиточки пересажены сюда, — Америка познает их красоту вместе с первыми потугами быть живой.)

Copycats — так они называются на нашем языке — подражатели убийц (да и всего остального). Этого мы закрываем легко, Дамиан вызывается сам все оформить. «Ты устал», — говорит мой братишка глазами. «Ты устал, езжай отдохни», — говорят его глаза, хотя, может, говорят ровно противоположное, говорят: «Эй, говнюк, не хочешь еще поработать?..» — «Спасибо, брат, я отдохну, I’ll take the sunset, я же не рассказывал им еще ни про воду, ни про закат в воде, а это главное. Мы вместе уже тысячи слов, между нами тают тайны, а я ничего не отдал закату, словно не он во мне гнал кровь, побуждал пожить еще до следующего дня и встретиться. Моя жизнь взаймы у него». Я уберег это, как будто этого нет, как будто это не главное, как будто не то, что я силой колдовской мысли пригласил за десять лет до того…

[Рандомное откровение в минуты заката.

Девочка-персонаж по щиколотку в воде. У нее больше ничего не было — только этот закат и ощущение теплой ласковой воды, ударяющей ритмично, пока глядит в горизонт, превращающийся в сумерки, а позже в ночь, но не теперь, не теперь… Кажется, она шепчет: «Не теперь» — не узнаю язык, но волнение голоса мне знакомо. И она поет про себя, знает, что есть хижина на берегу, справа, ее боковым зрением вижу гору, покрытую зеленью, которая тоже дождется сумерек и погаснет вся целиком, кроме точки крошечного маяка — сигнала кораблям, проходящим редко в эти воды. Я не знал историю девочки, ни прошлого, ни будущего — знал только прикосновение к ее ступням теплой воды, мерцание утихающей ряби, пульсацию, источник которой годится для загадок. Так молодой бог, если ему достаемся мы, а он неопытен — о многих из нас знает не больше, чем я знал о девочке, — но десять лет спустя, когда давно позабылись все обстоятельства ее прихода на берег, вдруг я встал по щиколотку в океанской воде, и пульсация показалась знакомой… Сам ритм словно подогрел эту воду, впустил меня простоять долго, забыть о времени, будто время — не стрелки, и значки, и деньги, и границы дел, а только океан, где всему произойти, а ведь вода океана куда холоднее, чем вода в девичьем мире, но он был просто зашифрован от меня, неопытного, возможно, чтобы я не слишком желал его. Не сбывается в конце концов то, чего сильно желаешь, — оставляй маленький зазор для невозможного, непредставимого, нерассказанного.

Они спрашивают: «Давай, рационализируй, какого хера ты уехал, какого хрена ты там делал и почему вернулся?» — У них много умных, разумных вопросов, и я, как разумный, вскакиваю мигом на волну мысли, оседлываю нарратив и начинаю, мол, так и так: прикинул, подумал, посчитал. Какая там Россия — валить, бежать, продавать и продаваться… Причина всегда слишком торопится, обгоняет следствие, мол, «я‐я!», стремится прорваться поближе к поверхности, будто так ей дадут прикоснуться к источнику. Если надо — будешь первой, но только не в текучем мире, в текучести, в волнах, там все происходит только как сон, разделенное на сцены видение, раскрошенное на обстоятельства, следствия… В подлинной идеальности — это огромный пульсирующий шар, и все в нем сотворено раз и навсегда — одновременно. Мне страшно довериться беспричинности: как это я посреди летнего вечера, по щиколотку в воде, слева возвышается скала с маяком, ревет волна, ревет ветер, наполняющий паруса мирных лодок, льется детский смех во мне и всюду вокруг, крылья облаков за спиной закат вот-вот раскрасит по своему усмотрению, огромные пеликаны, расправив крылья, застрянут в ветре? Как это?!

Оранжевое, сочащееся кровью солнце, которое с Point Loma я наблюдаю, арестовав copycat’a. Закатное солнце Сан-Диего — сама мысль о нем распространяет по телу приятную невинность семнадцатилетнего. Как бы ни был испорчен, ты невинен, если наблюдаешь закат под оркестровый рев океана… Всю мою книгу… бери больше — все книги всех людей можно заменить на один лишь бесконечный рев, окрашенный в красные, оранжевые, желтые, пурпурные цвета… Да, этот гул всегда одинаков, но он не допускает повторов. Солнце, сколько бы раз ни сходило оно за горизонт, не может быть прежним.